Казачка Фрося пятидесяти с небольшим лет была, как сказали бы сегодня, женщиной брутальной. В послевоенные годы говорили проще: базарной бабой. В ярком платке, кирзовых сапогах и платье в цветочек, целыми днями она стояла, облокотившись о прилавок, лузгала семечки и обсуждала с торговками-соседками проходящих мимо станичников. Длинная коса её, всё ещё тугая, как канат, и не тронутая сединой, спускалась по спине до самой поясницы, а зычный голос был слышен за версту: если Фрося открывала рот – в станице закрывали окна. Торговала она самодельными бумажными цветами, во всём похожими на хозяйку – большими, яркими и брутальными. Особенно неуместно эти жизнерадостные цветы смотрелись в гробах с покойниками, но именно для покойников их и покупали: станичники отправлялись в гости к Богу с весёлыми венками Ефросиньи. В очереди у ворот в рай остальные свежепреставившиеся смотрели на них с недоумением и отпускали неуместные моменту шуточки. Заслышав смех, апостол Пётр выглядывал в окошко приворотной башни и по венкам тотчас узнавал, откуда прибыли новобранцы.
Фрося была малограмотна, прижимиста и тщеславна. Но как и во всяком человеке, даже в самом дальнем приближении занятом искусством, жило в ней желание сотворить красоту. Такую, чтобы все вокруг ахнули и сказали:
– Ну Фрося! Ну талант!
О том, что исполнения некоторых желаний следует бояться, она и знать не знала.
Шёл второй или третий послевоенный год, когда руководителям учреждений спустили сверху директиву: на первомай в станицу ожидается иностранная делегация, не ударьте в грязь лицом и наглядной агитацией. В учреждениях закипела работа. Директор одной из школ обратилась к цветочнице.
– Колонну украсить? – не сразу поняла та. – А кого хоронить будут?
– Да шо вы такое говорите, тётя Фрося! – ответила директор. – Никого хоронить не будут, это Первомай: к нам иностранцы приедут. Дети возьмут знамена и портреты и пойдут с ними на улицу. Но, – сразу решила расставить все точки над «и» учительница, – денег у нас немного.
Первый раз в жизни Ефросинья пропустила слова о деньгах мимо ушей. Она перекинула косу со спины на грудь и с волнением поинтересовалась:
– Портреты? Кого портреты?
– Как кого? – удивилась директор. – Сталина, Ленина, конечно.
– Я согласная на ваше немного! – заявила Фрося, не став торговаться. – И знаешь, шо я вам зроблю? Я вам Сталина с Лениным из цветов зроблю!
Перед мысленным взором цветочницы её работы уже несли мимо трибуны с иностранцами. И кто-то самый главный – тихо, чтобы иностранцы не услышали и не увезли портреты за границу – приказывал помощнику:
– Немедленно выясните, кто это сделал! Отправьте работы в Москву! На выставку достижений народного хозяйства!
Две недели Ефросинья не появлялась на базаре – она трудилась не покладая рук и не разгибая спины. Она кушала один раз в день, не задумываясь, что ест. Она забыла про семечки и пересуды с соседками. Всю её от пяток и до макушки поглотили образы вождей социалистической революции. Даже бегая до ветру, она мысленно дорисовывала лысину одного и усы другого. Через две недели на демонстрацию вышла школьная колонна, неся перед собой два огромных цветочных портрета. Вожди получились узнаваемыми, только Владимир Ильич выглядел немного фиолетовым и хмурым, а Иосиф Виссарионович, наоборот, чересчур румяным и улыбчивым. Работы Ефросиньи пронесли мимо трибуны с иностранцами, и те с любопытством смотрели и хлопали в ладоши. Только «самый главный», стоя рядом с иностранцами, побледнел и тихо, чтобы не услышал никто из заграничной делегации, спросил помощника:
