– Почему у Сталина нос красный? И у Ленина синий? Немедленно выясните, кто это сделал!
Вскоре состоялся суд. Ефросинью доставили в зал заседания под конвоем: два крепких мужика едва сдерживали орущую торговку:
– Я за товарища Сталина под пулю пойду! – в отчаянии от своего положения кричала она. – Где это видано за портрет вождя рабочего чиловика судить?!
Умолкла торговка лишь через четверть часа под угрозой удаления в тюремную камеру. Зал был полон, цветочницу знала вся станица. Выслушав обстоятельства дела, судья задал Фросе вопрос:
– Кто Вас надоумил сделать товарищу Сталину красный нос?
Станичница Фрося пятидесяти с небольшим лет и девяноста с небольшим килограммов поднялась со своего места и зычным голосом, от которого сами собой захлопывались ставни, выпалила:
– А ты шо решаешь за товарища Сталина, как ему выглядеть?! Ты кто такой противу него?! Он шо не из простого народа? Он в праздник выпить права не имеет?!
И такой у неё в этот момент был отчаянный вид, такая убеждённость в праве Иосифа Виссарионовича накатить стаканчик красного в законный выходной, что зал не выдержал и громко, от души заржал. Смеялись все. Включая конвоиров и судью.
– А у товарища Ленина почему синий? – отсмеявшись, спросил судья.
– Простыл он! – ответила Фрося. – Не на тёплых скамьях штаны протирал, как некоторые, а в сибирской ссылке революцию готовил!
Удивительное дело!
Её оправдали.
За отсутствием состава преступления.
Наверное, Богу нравились жизнерадостные, весёлые венки, которые приносили к воротам рая покойные станичники.
Больше цветочных портретов Фрося никогда не делала. До самой смерти она торговала на базаре и умерла от сердечного приступа прямо в торговых рядах. Её похоронили вместе с непроданными цветами собственного изготовления. На громкий женский голос в приворотной башне отворилось окошко, и в него выглянул апостол Пётр. Некоторое время он размышлял, глядя на стоящую с венком женщину, а потом открыл ворота и произнёс:
– Заноси, Ефросинья.
Когда картошка потеснила с нашего стола репу, никто не предполагал, что новый овощ полностью изменит русских людей. Но мы – то, что мы едим. Человек картошки Пушкин отправил язык народа репы в тартарары – к его великому латинскому собрату. Декабристы потребовали Конституцию, в России начали строить железные дороги, а царь Александр отпустил крестьян на свободу. Правда, Романовых это не спасло: картошка, в конце концов, свергла их династию, создала Советский Союз и полетела в космос.
Всё так бы и продолжалось, но на столах появилась колбаса, и прежняя страна быстро пришла в упадок. Человек колбасы Ельцин отправил картофельную империю в тартарары – к её великой римской сестре. Демократы расстреляли парламент, в России перестали строить железные дороги, а царь Борис пообещал всем столько свободы, сколько смогут разворовать.
Ну да я не о политике, я о картошке.
В прошлом веке картошка собирала на поля людей больше, чем футбольный чемпионат. Заводы и фабрики, школы и поликлиники, таксопарки и дома бытовых услуг дружными коллективами выезжали за город сажать, пропалывать, окучивать и убирать. В сентябре, когда осень ещё нежится в тёплых облетевших листьях, по всей стране людей отпускали с работы – на копку картофеля. Ни морковке, ни свекле, ни капусте собственный выходной не полагался.
Было мне лет восемь или девять, и жили мы тогда рядом с аэропортом Толмачево в тридцати километрах от Новосибирска. Посёлок Гражданского Воздушного Флота: трёх-четырёхэтажные кирпичные дома, магазин, почта, детсад, школа, дом культуры… Я до сих пор изредка гуляю по тем улочкам в своих снах. И посёлок представляется мне огромным – таким же, каким казался маленькому мальчику сорок лет назад.
