Дышалось тяжело. Пророк густо сплюнул – угодил в основном в бороду.
«Ну вот, – подумал он, – теперь и весь мокрый. А и пох. Только перебираться надо к другому бочагу, в этом вода совсем завонялась, уже поссать ссыкотно».
Почему-то при мысли о смраде страшно захотелось жрать. Наметанным взглядом пророк выхватил замершего в траве лягушонка, немедленно упал на него, но промахнулся.
«Немедленно, да как раз медленно», – сказал он себе. А вслух рыкнул:
– Мрргррррр!
И тут же с досадой вспомнил о десятикрылой твари. Досада мгновенно превратилась в злобу, дополнилась ненавистью, и пророк едва не воспарил без единого крыла.
Но напомнил о себе голод. Пришлось брести к месту лёжки – по знакомой дуге, по испытанной траектории, на которой всегда росла пара-другая грибов.
«Надо в скит уходить», – сказал он сам себе, жуя.
«А ты где, козел?» – жуя, себе сам он сказал.
«Иди к такой-то матери!» – сказал он сам себе, жуя.
«Ты в скиту и есть, козлина!» – жуя, себе сам он сказал.
«Тебе сказано куда идти?» – сказал он сам себе, жуя.
«Сам иди!» – жуя, себе сам он сказал.
Дожевав последний грибок, пророк подумал: «Вот и поговорили».
Он доплелся до лёжки. Десятикрыл (или девятикрыл килеватый) неподвижно сидел на прежнем месте. Пророк с тоской посмотрел на него и решил усесться подальше. Выбрал толстую сосну, опустился на колкую землю, привалился к дереву спиной, закрыл глаза, задремал.
Пучило. А еще – хотелось женщину.
– Учитель… – прозвучало на грани слышимости.
Он открыл глаза. Так и есть – послушница. Она самая: ни худая, ни толстая; ни красивая, ни уродливая; ни умная, ни глупая; простоволосая, босоногая; да что там босоногая – нагишом. Так уж заведено, так уж приучена.
«Ну что ж, – подумал пророк, – тварь опять не та, сука гнойная, зато баба вот…»
– Покушаете, учитель? – как будто робко вопросила послушница. – Грибков я вам…
Пророк вскочил на ноги, зарычал, кинулся на покорное тело, обхватил его напрягшимися до синих жил руками, швырнул на землю, обрушился сверху, принялся драть.
– В меня, учитель, в меня… – молило тело.
Но он, как всегда, взревел: «Мвхррр!» и кончил телу на живот. Откатился в сторону. Послушница тихо плакала, приговаривая:
– Учитель, миленький… А вот грибков… Миленький…
«Послушников плодить», – подумал пророк. Он из последних сил поднял руку, попытался щелкнуть пальцами – не получилось, вспотели пальцы – повелел жестом: «Уходи» и снова закемарил.
Очнулся от того же шепота:
– Учитель.
Сказано, однако, было тверже. Пророк в печали повернул голову на зов, посмотрел: да, точно, теперь ученик явился. Ишь как глядит – строго, требовательно.
– Уедем, учитель? – спросил ученик. – Давай уедем, а?
– Учитель… – вторило из-за кустов женским голосом.
Заболела голова, затошнило. Пророк повторил жест: «Уходи» и закрыл глаза.
Был шорох шагов, возня в кустах, взвизги и шлепки, стоны и короткий вскрик.
«Вместе кончили», – оценил пророк.
Потом – снова шорох шагов, дальше и дальше, и вот все совсем стихло.
Он в изнеможении утер лицо бородой, яростно поскреб ее, взглянул на килеватого девятикрыла – сидит, вроде как спит.
Пророка вырвало. Он уставился на плохо пережеванные и вовсе не переваренные кусочки грибов. Сфокусировал зрение. Пришел в себя. Подумал зачем-то: «А жизнь – она где-то там», Мягко, как в лучшие годы, вскочил на ноги, коротко разбежался и прыгнул на спящую сволочь.
Сначала он оторвал три крыла, выстроившихся по хребту. Затем, весь в черной крови, ухватил, крутанул и выдернул киль. Тварь, ставшая шестикрылой, прекратила истошно визжать, слабо клекотнула и умолкла.
