Выпили ещё. Поэтесса перестала закусывать совсем. Даже капустой. Лицо её побледнело, а глаза закрылись. Губы шептали. На тарелке оставалась её сарделька. Василий, считая именно поэтессу главной гостьей и как бы своей собственностью, мысленно распространял эти права и на поэтессову сардельку. На минуту он задумался, какую долю сардельки отмерить однокласснице, чтобы остаться гостеприимным хозяином. Он переглянулся с подругой. Взгляды их становились всё более понимающими друг друга.
– А я знаю, о чем думает Василий! – объявила подруга. – Он думает, что в мой рот не влезет эта толстая сарделька. Угадала? А вот вам, Василий!
Быстрым движением она наколола на вилку последнюю сардельку и, дразня Василия, теперь уже не торопясь, стала грызть её своими мышиными зубками.
– А по зубам? – спросил бригадир возмущённо. – У меня в семье за такое…
Но публика зашикала на него:
– Тихо, не перебивай! Слушай.
Поэтесса тем временем опять собралась, открыла глаза и продолжила импровизировать:
О, луна, ты царишь в небосводе!
В небосводе, луна, ты царишь.
Скольких в мире с ума ты сводишь,
Я сошла бы… а ты висишь…
– Браво, Нинон, это мой любимый размер, анапест!
– Я правильно услышал? Анапест? Или анапестик? – спросил бригадир.
– Откуда я знаю? Афанасьич вон знает, – кивнул на меня Василий.
Бригада загомонила, предлагая свои варианты толкования. Василию понравился самый первый.
– Да, братцы, я тоже так подумал, что это они про пестик.
– Небось, проверил втихаря, на месте ли? – спросил бригадир. Все грубо засмеялись.
– Дураки. У меня всегда всё на месте. Будете дальше слушать?
– О-о-о! – загомонила бригада. Один только бригадир посмотрел на часы.
Как-то незаметно быстро допили бутылку. Василий подумал, не выставить ли вторую, но поэтесса спохватилась, сказала, что дома её ждут.
– Да брось, Нинон, никто тебя не ждет, – опять выдала её подруга.
– Нет-нет, я слышу. Мне надо домой…
– В туалет ей просто надо было, – сказал бригадир, который знал про девушек после двадцати всё: его старшая была уже на выданье.
– Вообще-то торопилась, – подтвердил Василий. Бригада приняла мнение бригадира как рабочую версию.
Василий стал одеваться и даже успел обуть один ботинок, но поэтесса категорически остановила:
– Ни в коем случае, Василий, вот этого не надо. Сегодня у меня счастливый вечер… Мне всё, наконец, стало самой про меня понятно. Мы уходим.
Она посмотрела на подружку требовательно. Та перевела взгляд на Василия и пожала плечом, извиняясь за причуды гения.
– У Нинон обостренное чутьё. Раз она что-то слышит, значит, в этом что-то есть.
Василий смотрел в окно, как они, обнявшись и поминутно останавливаясь, шли через широкий, слабоосвещённый двор в подъезд дома напротив. Ему показалось, что поэтесса рыдала. Василий подумал, что придётся учить поэтессу закусывать.
Девушки зашли в подъезд, а он всё стоял, пока у него не затекла одна нога. Тут Василий заметил, что стоит в одном ботинке. Он переобулся в тапочки. Потом вернулся за стол и доел капусту.
Луна светила ему на подушку и не давала заснуть. Василий пытался вспомнить, где у него при жене была заначка с сигаретами. Может, что там осталось. Но потом вспомнил, где, и вспомнил, что не осталось.
Наконец дрёма стала нагружать ему веки и даже, кажется, успел присниться наш бригадир.
– Брешешь, – не поверил бригадир.
– Только не лысый, а с шевелюрой, – уточнил Василий.
