Дани́ла Загрязский, давя́ гадю́к каблука́ми сапо́г, пе́рвым спусти́лся в подземе́лье и, дово́льно улыба́ясь шёл к Пе́тьке, раскры́в ему́ свои́ объя́тья. Пе́тька облегчённо вы́дохнул, утёр сопли́вый нос рукаво́м и по-де́тски всхли́пывая, уткну́лся в могу́чую грудь при́става.
– Ну, дружо́чек, и натвори́л ты дел! – произнёс Дани́ла гла́дя свое́й огро́мной ручи́щей по голове́ ма́льчика, – Ду́маю, так, что быть тебе́ сего́дня дра́ным! Иди́, оте́ц на верху́ ждёт. Повини́сь пе́ред ним.
Пе́тька вы́брался из подземе́лья и огляде́лся. Князь Щенятев стоя́л на краю́ Гледенской горы́, спино́й к сы́ну и смотре́л на исто́к Се́верной Двины́ у слия́ния рек Су́хоны и Ю́га. Смотре́л с удовлетворе́нием как снима́лись леса́ с белосне́жных стен городски́х укрепле́ний, золоты́х куполо́в монасты́рских хра́мов и поса́дских церкве́й. Князь любова́лся де́лом рук свои́х. Он смог. Он спра́вился. Го́роду У́стюгу отны́не суждено́ бы́ло стать Вели́ким. Тепе́рь он знал э́то наверняка́. Год наза́д он взя́лся за перестро́йку, а по су́ти строи́тельство но́вого го́рода, он торопи́лся мо́жет быть да́же бо́льше чем того́ тре́бовали обстоя́тельства. Его́ подгоня́ли ве́сти о надвига́ющейся войне́ с мяте́жной Каза́нью, кото́рая всё ча́ще и ча́ще беспоко́ила се́верные рубежи́ Росси́и. Сего́дня он по́нял вдруг, что к той трево́ге бы́ло подме́шено ещё одно́ чу́вство, о кото́ром он ра́ньше стара́лся не ду́мать. Когда́ сын провали́лся в подземе́лье, князь Михаи́л почу́вствовал о́струю резь в груди́, кото́рая смени́лась до́лгой но́ющей бо́лью во всём те́ле, то́чно кто-то схвати́л его́ се́рдце рука́ми и накрути́л на рёбра. Закружи́лась голова́ и вдруг ста́ло тру́дно дыша́ть. Пото́м боль отпусти́ла, но наве́рно впервы́е за всю свою́ жизнь князь поду́мал о свое́й сме́рти. Ведь жизнь она́ одна́ на всех, она́ о́бщая, а смерть всегда́ то́лько твоя́! С чем ты придёшь к после́днему вздо́ху? Не бу́дет ли сты́дно за прожи́тые го́ды? Не заму́чает ли со́весть на поро́ге ве́чности?
– Со́весть моя́ с молото́чком хо́дит: и посту́кивает и наслушивает – ухмыльну́вшись поду́мал князь, гля́дя на мо́щные сте́ны Вели́кого У́стюга, – Сла́вно что я успе́л! Ах как э́то сла́вно!
– Ба́тюшка, гре́шен я! Прости́ меня́, Христа́ ра́ди! – разда́лся за его́ спино́й ка́ющийся го́лос сы́на, – я бо́льше так не бу́ду, вот тебе́ крест!
Князь оберну́лся. Пе́тька стоя́л на коле́нях в трёх шага́х от него́ гря́зный, без ша́пки в рва́ном оха́бне че́рез проре́хи кото́рого видне́лась испа́чканная кро́вью соро́чка. Он помани́л сы́на руко́й, кре́пко обня́л его́ за пле́чи и произнёс утомлённым го́лосом:
– Бог тебя́ прости́т, а я тебя́ проща́ю! Пое́дем-ка, сын, домо́й, к ма́тушке на́шей. Уста́л я что́-то сего́дня.
Они́ уже́ пошли́ вниз с горы́, к речно́й по́йме, где их поджида́ли стрено́женные городски́ми казака́ми ко́ни, как три больши́х во́рона с гро́мким ка́рканьем пролете́ли над их голова́ми и се́ли на покоси́вшийся забо́р монасты́рского ско́тника. Князь Михаи́л посмотре́л на них до́лгим заду́мчивым взгля́дом, пото́м перевёл взгляд на го́род и произнёс сде́ржанно и невозмути́мо:
– Ничего́, тепе́рь уже́ мо́жно. Тепе́рь не стра́шно.
Глава́ тре́тья.
Во́семьдесят шесть лет спустя́.
Сквозь окно́ с раскры́тыми ста́внями с реки́ проника́л бодря́щий ветеро́к, несу́щий за́пах смолы́, све́жей ры́бы и вя́ленного се́на. Из окна́ за во́дной гла́дью сли́вшихся в еди́ный пото́к рек Су́хоны и Ю́га, на отло́жистом берегу́ Се́верной Двины́ ви́делись серова́тые, небре́жно побелённые сте́ны городски́х укрепле́ний, изря́дно полиня́вшие золоты́е купола́ собо́ров и обша́рпанные, ла́танные вме́сто до́брого тёса коро́ткой дра́нкой и соло́мой, кры́ши домо́в. Вели́кий У́стюг сто́йко пережи́вший все тя́готы после́дних десятиле́тий вы́глядел не са́мым лу́чшим о́бразом, но с гла́вной зада́чей он спра́вился отме́нно. Ни оди́н враг так и не смог взять его́ тверды́нь, возведённых здесь почти сто лет наза́д моско́вским боя́рином и кня́зем Михаи́лом Дани́ловичем Щенятевым.
