– Что же так? – веселился Петр. – Али я страшен больно?
– Боюсь, что опять сомлею со страху… Ведь ты, Государь мой, снову уговаривать явился… больше я не на что тебе и не потребна стала…
– Ну и что же ты надумала? Ведь я тебе в прошлый раз месяц еще сроку дал. Надумала чего?
– Надумала…
– Ну! – И Петр, сидя напротив жены, даже явно вперед подался – от нетерпения.
– Не хочу я…
– Не хо-о-чешь? – протянул Петр, – А ведь это я, я тебе велю, Государь и Господин твой. А ты должна волю мою государскую, как есть, исполнить. Поняла?
– Поняла…
– Ну, а коли поняла, то и слава Богу. – обрадовался Петр.
– Поняла, а не хочу…
– Уф! Опять двадцать пять… А чего ж ты поняла?
– Что ты мне указуешь…
– А что указую?
– Постричься…
– Ну и постригись!..
– С чего это? Я – честно живу. И полюбовников у меня нету. И не будет… И люб ты мне…
– Ой, ли? А хоть и так. А ты – все одно постригись. Я ведь Господин твой. Говорится же в Священном писании – «жена да убоится мужа своего». Коли я приказываю – чужие люди по слову моему в огонь и в воду идут. А ты – жена моя, а волю мою исполнить не хочешь …
– Не хочу…С какой такой стати мне себя заживо хоронить-то? Я хочу дитя наше рóстить, Алешеньку…
– Так-то? – Петр очевидно терял последнее терпение. – Так-то?!
Евдокия ясно видела, как глаза Петра зажглись желтым гневным огнем. Она трусила отчаянно. Плеть конская была у царя в руках. И все же ответила, как хотела:
– Так…
– Это – твое последнее слово? – Голос Петра уже звенел зловещими струнами.
– Последнее…
Тогда Петр встал, набрал воздуху и вдруг зашипел то, о чем думал, готовясь к этому разговору. Как бы мы сейчас сказали – озвучил домашнюю заготовку. – Так вот, что я тебе, Дунюшка, на это скажу. Коли ты не пострижешься, я всею твою родню лопухинскую, – по миру пущу! Поняла, нет?
– Как это?
– А так это: коли мне донесут тайным делом, что родня твоя – все как один – предались султану, что ты тогда скажешь?
– Правда, что ли? – в замешательстве спросила Евдокия.
– Правда.
– Уж ли сделаешь сие?
– Сделаю и не дрогну!
– Так ведь грех…
– А не исполнять царскую и мужнину волю – разве не грех?
– Напраслина всё.
– Как знать, как знать… Может, и не напраслина. А буде и напраслина, дак у меня люди такие имеются, что любую напраслину истиной представят. Знаешь ли сие?
– Ох, знаю…
Евдокия замолчала. Долго молчала. В продолжении этого молчания жены Петр сначала тоже сидел спокойно. Но когда молчание стало явно затягиваться, он встревожился: подошел к ней, спросил почти участливо: «Что с тобой?»
– Ничего. Со мною – ничего. Только и всего, что опять ты напужал меня до смерти. Боюсь я за своих. Ведь на тебя управы по всей земле нету… Сказал – по миру пустишь – и ведь пустишь… Ведь пустишь?
– Как есть пущу… А кого-то и в тюрьму. Детишек – по дальним монастырям разошлю. А землю и мужичков – на себя описать велю… Ну!
– То-то и оно… Выходит, спасения родни ради – не миновать мне идти в монастырь. Злодей ты…
– Ну, вот, хоть и так. Хорошо, уже, что согласилась ты. Помни, что скажу: уйдешь в монастырь, пострижешься по доброй воле – никого из твоих не трону. Волос не упадет. Будут себе жить как и жили. Вот. Ну, а коли забудешь это слово свое, заартачишься снова – пеняй на себя… Уразумела?
– Уразумела. Это-то я уразумела. Другого уразуметь не могу. Кого ради ты меня в монастырь гонишь? Ради какой-то немки бесстыжей!
– Молчать! – яростно рыкнул Петр. – Это – мое дело! Мое только, а не твое!
