– Афишу необходимо переделать, название нашего камерного оркестра поместить посередине большими буквами, – прозвучал грубоватый баритональный бас, – и уберите эту надпись: «Музыка эпохи барокко», напишите просто: «Классическая музыка».
– Всё же это типологически неверно, господин Финкельштейн, мы не будем исполнять ни одного произведения эпохи классицизма, вся программа относится ко второй половине XVII и первым двум десятилетиям XVIII века, – ответил собеседник.
– Для простых слушателей всё это классическая музыка, давайте освободим афишу от вашего терминологического педантизма, Рудольф, нынче условия диктует слушатель.
– Ну а если мы будем играть, например, духовную музыку коптов шестого века, то в самый раз озаглавить афишу «Варьете», ну или, скажем, «Вечер в кабаре»? Больше всего, конечно, зрителю будет по душе, если наши девушки-хористки исполнят арабский танец, причём единственной деталью одежды будет полупрозрачный шёлковый платок на бедрах.
– Оставьте ваш сарказм, Рудольф, не пытайтесь плыть против течения, лучше служите обществу; на последнем заседании комитета по культуре весьма положительно отзывались о концертной деятельности нашего училища, и это, я считаю, ваша заслуга как руководителя концертно-исполнительской практики. А что касается арабских танцев, то тут вы в точку попали, подумайте, как можно было бы это устроить.
Оппонент дёрнулся было что-то сказать, но Финкельштейн прервал его:
– Ступайте, Рудольф, оставим эту бессмысленную полемику, делайте, как я вам говорю, иначе ваша тенденция подкрашивать свои пёрышки белой краской окончательно превратит вас в белую ворону.
Бланжек отошёл от двери, дабы не смутить выходящего, прислонился плечом к стене возле окна, которое выходило во двор. Посередине двора располагался круглый фонтан, давно уже не функционирующий, позеленевший и поросший мхом. В центре фонтана возвышалась женская фигурка. «Эвтерпа – муза лирической поэзии и музыки», – подумал Эмиль, вглядываясь в каменную скульптурку.
«Значит, мне довелось услышать разговор директора училища с руководителем концертно-исполнительской практики, – размышлял Эмиль. – Этот руководитель своенравный малый, не побоялся отстаивать свою точку зрения перед директором. Надеюсь, ему удастся отстоять позицию касательно афиши, ведь он абсолютно прав».
В этот момент дверь распахнулась, из кабинета вышел молодой человек лет тридцати, худощавый, с острой бородкой, серьёзным, даже напряжённым, интеллигентным лицом. Мимолётно взглянув на Бланжека, не придав никакого значения его присутствию, он энергично зашагал по направлению к выходу. Через несколько мгновений вновь воцарилась тишина. Эмиль подошёл к двери. Голосов больше не было слышно, по-видимому, посетителей в кабинете не осталось. Он постучался и, услышав приглашение директора, вошёл.
Мебель красного дерева, золотые канделябры, хрустальная люстра, огромные напольные часы – роскошный интерьер несколько смутил Бланжека, придавая ситуации излишнюю официальность. На стене висел один-единственный портрет неизвестного ему композитора; крайнее изумление охватило Бланжека, когда он прочитал надпись на табличке: «Адам Смит (1723–1790) – шотландский экономист, философ, один из основоположников современной экономической теории». За столом сидел тучный человек с круглым лицом, пухлыми, короткими руками; на пальцах блестели перстни с драгоценными камнями, верхняя пуговица рубашки была расстёгнута, узел галстука спущен на грудь. Не предложив визитёру сесть, директор спросил:
