Отложенная миссия. Роман – трилогия - страница 30

На крыше дома покрикивала надоедливая чайка. В горнице спала набегавшаяся и уставшая внучка. Солнце жарило ступеньки кривого крыльца. Эльвира и Александра, сидели рядом, склонившись и удерживая на коленях желтые листы, тихо переговаривались или поочередно читали вслух письма, аккуратно складывали их в две стопки.

Заскрипел песок где—то рядом. Эльвира с дочерью отвлеклись от чтения. На выбегающей из леса тропинке показалась велосипедистка, когда она подъехала близко к крыльцу, то затормозила и спрыгнула с велосипеда. Так постояла, оглядывая избу, почтовую сумку закинула за спину, спросила:

– Вы, чьи будете? Здравствуйте!

Александра отложила письмо, вставая, ответила:

– Здравствуйте, мы – Разумцевы.

Почтальонша кивнула головой, толкнув велосипед, села на седло и тяжело закрутила педалями. Она не отворачивала голову, пока не скрылась за углом соседней избы.

Десять лет назад. Умела природа договариваться с человеком: деревья не наступали на деяния рук человеческих, и трава позволяла вырасти посевам. Но, вот заметила Серафима, что нарушилось что—то: песок лавинами стал наступать на огород и вокруг бани всё больше гнездится муравьёв. Муравьиные ручьи растекались по соседнему огороду, вползали в заброшенные соседние дома и, похоже, надолго прописывались на завоеванной территории. Странным показалось и то, что деревенский дурачок Шиш забыл все слова кроме своего имени. Когда деревня отдыхала от трудов, только и слышно было: «Шиш—шиш—шиш—шиш…», словно работал без устали косарь.

Серафима открыла створки окна, ветер ворвался в горницу. Запахи, принесенные с поля ветром, дурманили. Повеяло ощущением вечности; оно обволакивало. Присела на скамью, вцепилась в нее дрожащими руками, чтобы не упасть. Немного отдохнув, встала, подошла к портрету брата, дотянулась и погладила лицо. Вспомнила про ключ, пошарила за портретом, убедившись, что ключ на месте, прошла к входной двери и села на кромку лавки. Смертное лежало в коробке под лавкой, у самой двери. Она не стала проверять все ли на месте, как она обычно это делала. Наклонившись вперед, уперлась локтями в колени, вложила в сухонькие руки голову, поплакала. Быстро успокоилась, краем юбки вытерла уже сухие от слез глаза. С улицы доносилось:

«Шиш—шиш—шиш—шиш».

Ощущение, что на белом свете остается одна, с каждым днем стало мучить её всё откровенней и безжалостней. От неё уже ничего не зависело: ни утро, ни вечер, ни приезд родных, ни порядок в доме. Дом, в котором она прожила большую часть жизни, становился чужим. Раньше она, не уставая радоваться удачной покупке своих родителей, просто купалась в радости и в счастье.

Чуть—чуть обустроившись, родители пригласили Серафиму переехать к ним вместе с двумя сыновьями. Время было военное, в городе оставаться одной с двумя детьми стало невозможным. Мальчики росли в деревне без отца, но под присмотром сурового деда и бабки. Дом давал ощущение надежности и быта и родственных уз. Было куда приезжать, было и кого привечать. «Что ж ты, всё – шиш, да, шиш?», – проворчала Серафима, – «Других слов на свете нету? Может, и шиш теперь, ну, а тогда шиша не было, а были добрые времена.»

Серафима растила детей, работала бухгалтером в колхозе. Муж с войны не вернулся – пропал без вести. Медалей, грамот и подарков не счесть, но, кому они нужны? Кто хотя бы на них посмотрит? «Вот и мне – кукиш!»