Читать онлайн Раиса Кучай - Отложенная миссия. Роман – трилогия

Девочка лет пяти, сидевшая тихо и чинно на лавочке, вдруг соскочила с нее, взяла в руку маленький прутик, присела и стала ковырять этим прутиком землю. За ней стали наблюдать все, кто ожидал автобуса. Навстречу шуршащему о камешки прутику ползла жирная зеленая гусеница. Девочка замерла, разглядывая гусеницу, та, переползая через бесконечные препятствия, продолжила путь ей навстречу. Девочка предупредительно шаркнула прутиком, гусеница вытянулась во всю длину, потом сжалась в комочек и снова развернулась и поползла в сторону дороги. Она ползла и ползла, зеваки, наблюдавшие за её передвижением, не заметили, как к остановке подъехала машина. Затрещали камешки под колесами. Машина, резко взяв вправо, выехала на асфальт, а на месте, где проделывала свой путь гусеница, осталось только зеленое месиво. Девочка поднялась с корточек, сделала несколько шагов к этому месту и, всматриваясь в зеленую лепешку, спросила:

– Мама, а где гусеница? – еще не веря в случившееся перевоплощение.

Её мама – молодая статная женщина лет тридцати пяти, подошла к дочке, протянула ей руку, стараясь выглядеть хладнокровной, ответила:

– Отойдем, доченька, это несчастный случай, – и больше не проронила ни слова.

– Если бы я её не позвала к себе, то несчастного случая не было бы? – спросила девочка, держась за руку матери, всматриваясь в её бесстрастное лицо.

– Городские – сердобольные! – с усмешкой промолвила полноватая женщина. Она была одета отлично от провожающих её родственников – по выходному, спросила:

– Никак, Бабушку Марию проведывать приезжали?

Придерживая загорелыми ручками полы белой панамки, и ковырнув носком сандалии придорожные камешки, девочка звонко выпалила: «Бабушку Машу!» и, защепив пальчиками мамину юбку, спряталась в её складках от внимательных глаз тетки.

А в доме бабушки Марии бесконечные часы бесконечной жизни никак не останавливались. От предсмертных мук бабка Мария так иссохла, так обескровилась, что уж не могла кричать в полный голос, чтобы душа облегчалась и набиралась сил. Уже не существовало для неё времени, не было прошлого, а только тяжелая борьба плоти за будущее. Она уже три дня не ела, только пила воду, пила, чтобы погасить огонь где—то там – в горле или в самой душе. Этот огонь пожирал живущие клетки мозга, пожирал мечущиеся по крови тельца. Они убегали от огня в холодные конечности ног и рук, пробивались через узкие проходы кровотоков, но огонь настигал их, возвращаясь опять к горлу, требовал воды, чтобы спрятавшиеся тельца устремились навстречу ему и попадали в западню. И снова огонь их пожирал… Сумасшедшая боль – тысячи игл впивались в тело, когда тельца убегали от огня. Огонь, словно набирал силу, чтобы вырваться в мир иной и унести с собой все кроме уже тленной оболочки.

В последний день Марии сделали укол, ввели снотворное с наркотиками. Она заснула. Все время всхлипывала, но не просыпалась от этого. Её дочь Александра последние дни почти не отходила от матери. Если она приближалась к кровати, чтобы поправить все время сползающее одеяло, то быстро убирала руки, чтобы мать не успела их схватить. Так уже бывало – Александра еле вырывала руки и боялась матери. Процесс смерти был невыносим для неё. Она то и дело выбегала на улицу, чтобы перевести дыхание, отдохнуть от криков матери и постоянного ожидания чего—то страшного.

Утром последнего дня жизни матери Александра догадалась, о чем мать просила её. Она насмелилась, взяла обеими руками почти ледяную руку матери, тихонько сжала.

– Мама, я обещаю, что я не умру, пока не верну наше хозяйство.

Вот и отмучилась Мария. Вместе с ней умерла обида на Господа Бога за то, как ей пришлось доживать на чужбине вдали от родного дома. Эта обида вырастила чудовище, мучавшее её при жизни, и медленно пожиравшее её. И вот, чудовище, наконец, наевшись, уползло в свое место обитания. Содрогнулась где—то земля под тяжестью уползающего чудовища и стала забываться его ненасытная утроба.

Михаил Архангел считается предводителем Света, который управляет всем войском Господним и ведет его бороться с армией сил Тьмы.

Через несколько дней после похорон матери Михална снова забоялась, словно пришел её черёд вот так же, умирать в муках. Она поняла, что душу матери отпустили на последнее свидание со своей собственностью – с плотью, которой она прикипела к родственникам и к кусочку подвластной ей земли при жизни. Её душа была где—то рядом, она давала ей знаки своего присутствия, но Михална только отмахивалась от неведомого, назойливого её присутствия то рукой, то попавшейся на глаза тряпкой. Было тяжело осознавать свою ответственность за всех ещё живущих, когда не стало её старшей подруги и принимать этот тяжкий незапланированный груз. Михална, помолившись, пообещала матери исполнить её волю. «Мама, я верну наш дом, я постараюсь. Ты уходи!» После этих слов обещания она успокоилась и с каждым следующим днем все легче вживалась в свое предназначение.

Так прошло пять лет. Михална заботилась о внучке, которую дочь Эльвира привозила на выходные. Они ходили в гости к бабушкиным подругам, по магазинам. Иногда, чтобы избежать излишней опеки, Шурочка тайком от бабушки убегала на улицу и целый день с друзьями самостоятельно осваивала дворовый мир. Если внучка долго не появлялась дома, то Михална выходила во двор, искала её, если находила, то присаживалась где—нибудь неподалеку, общаясь с соседками, наблюдала за играми детей.

Вечером в воскресенье приехала за Шурочкой дочь. Как обычно, Эльвира осталась сидеть на улице перед двухэтажным обшарпанным домом на единственной дворовой скамье, чтобы пообщаться с соседками, пока Михална переодевает внучку в чистенькую и завлекательную одежду. Бабушка вела Шурочку в ванную комнату, и при открытом кране цепляя ладонью холодную воду, выплескивала ее в лицо Шурочке, старательно отмывала следы любопытных дел, а уж потом они вместе выбирали наряд, чтобы все видели: какая растет на свете красавица.

Михална осталась одна. Она отложила вязанье, встала со старенького дивана, подошла к окну. Так опираясь руками о подоконник, она постояла у каждого окна своей светлой уютной квартирки, пытаясь за частоколом развесистых тополей высмотреть перемены на улице. В такт качающимся веткам покачала головой, словно ответила на приветствие, вернулась к дивану. Из телевизора донеслось:

– Сядьте поудо—о—бнее! Рассла—а—бтесь!.

«Как вовремя включила – на сеансе Чумака попала!» Михална порадовалась удаче, перебирая стопки носков, разложенных на диване, довольная их видом и разнообразием красок, прижала ладонями самые верхние, словно прощалась, отправляя в далекий путь, присела рядом. Носков навязано пар пятнадцать, «успею еще» – сказала себе и выпрямила спину. На колени легли руки жилистые, морщинистые. Тонкие складки кожи уже не могли скрывать взбухшие синие вены. Больше всего в жизни она боялась вида крови. Пока еще кожа была верным другом – сосудом, удерживающим её в своих недрах. Сдернула руки с колен, когда поняла, что цвет подола платья очень уж красный.

– Налейте воды, поставьте ближе к экрану. Сейчас я начну её заряжать.

Михална смотрела, как целитель разминал руки, казалось, аккуратно снимал, насевшую за многие лета черную пыль внутри телевизора и на уже чистом экране плавно начал рисовать загогулины. Что ей хотелось бы вылечить? Господь здоровьем не обидел, и ни разу за всю свою жизнь она не лежала в больнице, не обратилась в поликлинику. «Слава Богу!» – вылетели слова, закрепляя осознанную благодарность прожитому времени. «Пожалуй, вот эту бородавку бы убрать» – правая рука потянулась к переносице. Указательный палец нащупал большой твердый бугорок, всегда бурым пятном стоявший перед глазами. Но разве, на самом деле это её волнует? Пошла на кухню, вернулась к телевизору с наполненной до краев литровой банкой воды, поставила её на тумбочку ближе к экрану.

Больше волнует её не быстро растущая бородавка, а поведение Алексеевны, та стала совсем чужой почти недосягаемой из—за неожиданно объявившейся религиозности; каждый будний день Алексеевна убегала из своей маленькой квартирки то на утреннюю службу, то на вечернюю. Днем её тоже нельзя было застать: Алексеевна ходила по окрестным местам, собирала брошенные праздной публикой бутылки от пива или от вина, потом усердно счищала с них наклейки. Сдавала в единственный на микрорайоне пункт приема стеклотары. На вырученные деньги покупала мясные копчености, заполняли ими холодильник, чтобы в субботу увезти гостинцы своей дочери – преподавателю философии в гуманитарном институте. В воскресенье торопилась снова в церковь.

Михална за эту, проснувшуюся любовь к Богу, Алексеевну уважала, но за заботу о пятидесятилетней дочери осуждала. “ Копченые продукты пользы не приносят, а только вред» – поучала подругу. Сама питалась скромно, а если дети привозили какие—то особенные продукты, она сурово детей отчитывала.

– Зачем транжирят деньги? – делилась с Алексеевной возмущением на поведение детей. Та чаще помалкивала, авторитет Михалны был среди соседей непререкаемый, но на эту оценку среагировала:

– Михална! У тебя же есть деньги, купи золотые кольца дочерям или сережки. Они же на черный день им пригодятся.

На черный день каждому из троих своих детей Михална когда—то завела сберкнижку. «Где они эти деньги? Реформа сожрала в 92—ом году. Так же и золото сожрут и не подавятся. Словно род проклят: родители нажитое потеряли, у меня успели сбережения отнять». Надо признать она не слишком была травмирована таким предательством государства, потому что главным своим достоянием все же считала послушных и воспитанных детей.

Сеанс продолжался. Михална смотрела на руки целителя, его пальцы словно высверливали в её старом теле дырки и, замерев на некоторое время, начинали приманивать и вытягивать нечто. Она медленно погружалась в воспоминания.

Мать Мария на Бога рассердилась за то, что позволил раскулачить ее семью – отобрать все, что было нажито праведным крестьянским трудом, а потом с многочисленной семьей долго скитаться – прятаться от гнева новой советской власти. В этих скитаниях Михална не участвовала, она раньше этих событий, будучи 14—летней девицей, сбежала из деревни в город, чтобы там спрятаться то ли от деревенских семейных забот то ли от нравоучений сурового отца. Училась на рабфаке, трудилась, развлекалась в клубах – играла на балалайке и на гитаре, задорно пела. Её заметили и даже пригласили работать в Новосибирский оперный театр. Мать только рассердилась на Господа Бога, она же в погоне за женским счастьем всем своим поведением его отвергла – стала безбожницей. Предпочла дедовским учениям учения новой советской власти, но не научилась склонять голову перед иконами нового времени – портретами вождей. «Надо бы успеть окрестить детей!» – сделала неожиданный вывод Михална.