Я фыркнула:
– Алекс, тебе не удастся затащить меня в старшую школу Ист-Линфилда даже с помощью всех тракторов, которые только удастся найти в округе.
– Знаешь, – сказал он, – мне кажется, к этому времени все, кто травил тебя в школе, уже успели выпуститься.
– Но наверняка-то мы сказать не можем, – возразила я. Алекс оглянулся на меня – лицо серьезное, губы плотно сжаты.
– Хочешь, я им надеру задницу?
Я вздохнула.
– Да уже как-то поздно. У всех уже небось есть дети в таких смешных больших детских очках. Не удивлюсь, если большинство из них уже успели удариться в религию. Или создать какую-нибудь странную финансовую пирамиду, включающую в себя продажу блеска для губ.
Алекс не сводил с меня взгляда. Лицо у него покраснело от жаркого солнца.
– Если вдруг передумаешь, то только скажи.
Алекс, конечно, знает о моих трудных годах в Линфилде, но я стараюсь к этим воспоминаниям не возвращаться. Мне гораздо больше нравится та версия Поппи, какой я стала после общения с Алексом, а не та, которой я была в детстве. Потому что эта Поппи знает – мир не такой уж большой и страшный, потому что в этом мире есть Алекс, и в том, что действительно важно, мы с Алексом похожи.
Его опыт школьных лет в старшей школе Вест-Линфилда разительно отличался от моего. Скорее всего, не в последнюю очередь дело в том, что он 1) был невероятно красив; 2) занимался спортом – Алекс играл в двух баскетбольных командах, в школьной и в церковной. Алекс, впрочем, всегда настаивал, что его не трогали в школе, потому что он был достаточно тихим и неразговорчивым, и это помогло ему прослыть крайне таинственным парнем, хотя он был редкостным чудаком.
Может, если бы мои родители не поощряли в своих детях яростный индивидуализм, мне бы повезло больше. Некоторые дети справляются с неприязнью сверстников, адаптируясь к социуму, – так поступили Принс и Паркер, которым всегда неплохо удавалось найти точки пересечения с другими людьми.
А есть идиоты вроде меня, которые абсолютно беспочвенно убеждены: если я буду оставаться сама собой, другие детишки не просто с этим свыкнутся, но и преисполнятся глубочайшего уважения.
А на самом деле для некоторых людей нет ничего более отталкивающего, чем когда кому-то плевать на то, что о нем подумают окружающие. Может, в них говорит обида: я страдал, делал все, как принято, следовал правилам, так почему же тебе можно просто делать что хочешь? Как тебе может быть все равно?
Конечно, в глубине души мне было вовсе не все равно. Мне было очень даже не все равно. Наверное, было бы лучше, если бы я в первый же раз просто заревела в школьном коридоре, а не отмахивалась от оскорблений, чтобы потом плакать в подушку дома. Было бы лучше, если бы, когда меня высмеяли за расклешенный комбинезон, на который мама нашила украшенные вышивкой заплатки, я отказалась его носить, а не продолжала бы гордо выхаживать в нем день за днем, вздернув подбородок. Словно какая-то одиннадцатилетняя Жанна д’Арк, преисполненная решимости умереть за свои джинсы.
Это все к чему: Алекс прекрасно знал, как играть в социальные игры. Мне же часто казалось, что я прочла руководство о поведении в обществе задом наперед. И вероятно, при этом оно горело.
Когда мы были вместе, никаких социальных игр вообще не существовало. Весь остальной мир словно отступал перед моей уверенностью в том, что именно так и должно быть. Словно я никогда и не была той маленькой, одинокой и никем не понятой девочкой. Словно я всегда была именно этой Поппи: той, которую Алекс Нильсен понимал, любил и полностью принимал.
