С тех пор как Беатрис подросла, мы часто принимаем душ вместе. У меня стоит ее шампунь, иногда я мою им голову, и он совсем не щиплет глаза, мой же – с коллагеном, якобы придающий объем, – сжигает их как кислота. Зачем делать шампунь, который щиплет, если можно обойтись и без этого? Разве Бог не мог позволить женщинам рожать без боли?
Роман Петрович подошел ко мне.
– Ну, понеслась. – Он протянул руку за скальпелем и, взяв его, замер. – Какой красивый шовчик у нас. Кто делал? – Он сделал надрез.
– Лаура Саркеновна.
В лампе надо мной расплывалось нечеткое отражение – голое, распятое тело. Надреза я не почувствовала, но увидела, как лобок залило бордовым. Вторая медсестра тут же промокнула тампоном.
– А, ну она-то лучшая. Завкафедрой была, пока учился, с ней и первые операции делал. Она сейчас в «Армане» принимает?
– Нет, в «Мерее».
– Странно, я думал, ты с Олесей Романовной рожала.
– Мы начали с ней, а потом подъехала Лаура Саркеновна на кесарево.
– Не понял, с кем рожала? – спросил анестезиолог.
– С Ивановой Олесей Романовной. Помнишь, была такая? Краса-а-авица… – хирург ухмыльнулся.
– Да что ты, Олеся?! Вы же учились вместе, Роман Петрович?
– Было дело, – кивнул хирург.
Анестезиолог нахмурился.
– Да это ж та! Ты за ней три курса увивался! – рассмеялся анестезиолог.
Я ухмыльнулась и взглянула на хирурга, он нахмурился.
– Ну, не увивался… так, пару раз в кино звал.
– Все-все, вспомнил: темные кудри, головка аккуратная и руки, как металл.
Хирург не ответил.
– Да там же история была! Мне Серега Пак, с третьего перинатального, рассказывал. На анатомке. Пришли они, значит, на первое вскрытие, и Рома такой весь из себя смелый – хочет Олеську впечатлить – вызвался первым. Скальпель взял и ка-а-ак рухнул на пол, – анестезиолог засмеялся и смахнул слезу.
– А она что? – спросила Ляззат, поджав губы, чтобы скрыть улыбку.
– Ничего, перешагнула через него и сама вскрытие сделала, да еще какое! Молодец она была, а Роман Петрович…
– Наиль Ришатович, у нас операция, – прервал его хирург.
В моей памяти возникла брюнетка с мелодичным голосом. Олесе Романовне, по моим прикидкам, было под пятьдесят. Осанистая, решительная и с тонким чувством юмора, она и сейчас привлекала внимание. Неудивительно, что Роман Петрович ей увлекся.
Какое-то время тишину нарушал лишь звук кровоотсоса. Я ждала, когда почувствую сильное натяжение и они достанут малышку. Несмотря на заявление врача, я знала: моя дочь жива. Я пять месяцев промучилась с жесточайшим токсикозом, заболела и вылечилась от редчайшей в мире болезни и теперь не услышу и не увижу комок, из-за которого столько кутерьмы? Я отказывалась верить в это. И тут же представила, как сажусь в скрипучий кожаный салон машины и мы с Русом молча едем домой. Я бы даже заплакать не смогла. А если… если она все-таки не выживет?
– Мда, принесла тебя нелегкая, я только домой собрался, а тут ты. Так еще и с отслойкой. Твои врачи что церберы на меня накинулись.
– Вам кто-то позвонил?
– Олеся Романовна и Сауле Жанатовна. Как давай трезвонить, я только куртку надел, уже автозавод подрубил, машину решил прогреть. Ну, словом, пришлось нам всем остаться из-за тебя, а могли бы сейчас в душ и на боковую. Суббота все-таки, бессовестная ты, – хирург поморщился. – Вот тут, видишь? – Он показал что-то медсестре. – Спайки.
– Это плохо, да? – спросила я.
– Нехорошо.
– Кстати, ну, вернее, не совсем кстати, – оживился анестезиолог. – Вы сходили в то кафе?
