Почему? Эти серые электрифицированные норы дышали не жутью, а прозаической скукой. Ничьи приглушенные стоны не доносились из-за дверей. Вергилий, перед каждым поворотом оборачиваясь к своей спутнице со сдержанно-галантным жестом, был все так же хорош. А в ней росло отвращение, смешанное с легким дрянным страшком.
Зато Шура успела собраться. От двойственного чувства, с каким она только что нажимала на кнопку дверного звонка, и следа не осталось. Извивы длинного беззвучного коридора иррациональным, но чертовски убедительным способом в два счета объяснили ей: ведомство, дуреха, – никакая не абстракция. Не надо здесь работать. Даже уборщицей. Здесь нельзя быть. Лучше всего, если удастся сделать так, чтобы он сам ей отказал. В противном случае откажется она. Найдет повод. Сразу или потом, по телефону… Внимание! Начали.
– Насколько мне известно, вы хотели бы у нас работать, Александра Николаевна?
– Да, я ищу работу.
– Вы лингвист?
– Нет, у меня специализация литературоведа. Но со временем я, вероятно, могла бы освоить и лингвистику.
– Обидно. Это – препятствие, хотя… Скажите, вы случаем не член партии? Это могло бы упростить нашу задачу.
– Нет, что вы! Я даже не в комсомоле, – как бы невзначай вырвалось у нее.
– Вот как? – его глаза вспыхнули, но это была сотая доля секунды. – Редкий случай. Не будет нескромностью, если я спрошу, в чем причина? Ваши убеждения?..
Последняя фраза прозвучала упоительно. Она была бархатной, шелковой, атласной. Почтительности, с коей офицер позволил себе поинтересоваться образом мысли собеседницы, хватило бы, чтобы удовлетворить убеленную сединами королеву. Но могла ли оценить подобные тонкости желторотая недотепа, обалдевшая от восторга перед роскошным мужчиной?
– Ну какие в этом возрасте убеждения? – пропела Шура. – Детская бравада, только и всего. В комсомол же вступают пятнадцати лет, всем классом, а я была такая оригиналка, мне нравилось показывать, что я не как все, я еще подумаю. А потом, в университете, уже и поняла, что лучше бы вступить, но тут, напротив, стало как-то неловко это затевать, когда ты одна, прочие-то давно там… Глупо, конечно! – она одарила его самой доверчивой улыбкой, какую могла изобразить.
– Да, это вы зря. Понимаете, вы и не лингвист, и не комсомолка – сразу два серьезных недочета. Если бы хоть что-то одно… Жаль, конечно: у нас и оклады высокие, и условия, и жилищный вопрос мы быстро решаем, все, знаете ли, потому, что очень не любим, когда от нас уходят… Но боюсь, мне не следует вас обнадеживать.
Шура встала, улыбнулась еще раз – в меру грустно:
– Что ж поделаешь? Выходит, я напрасно вас побеспокоила.
– Я провожу.
Опять они долго шли по коридорам мимо молчаливых дверей, по лестнице, теперь вверх… У самого выхода, прощаясь, он тоже усмехнулся. И послал парфянскую стрелу:
– Не огорчайтесь. Возможно, мы вас еще найдем.
«Не тебе, соплячка, хитрить со старым волком», – мысленно перевела Шура.
– Приключенье в современном стиле, – Беренберг лениво прикрыла тяжелые веки. – И что, теперь ты опять отправишься скитаться?
– Может быть и нет. Аня Кондратьева обещает сосватать меня в какой-то Учебно-методический кабинет. Маленькое такое заведеньице в Марьиной Роще. Ее новоявленный супруг там редакторскую группу возглавляет.
– Значит, история с Зитой не сделала вас врагами?
– Обошлось.., – имя Зиты напомнило: есть шанс бегства, перемены, свободы. – Слушай, Евгения, мы-то нет, а ты в крайности могла бы уехать. Должно быть веселее, если на дне сундука спрятан еще и этот ключик.
