Овечки в тепле - страница 24

Однако вот он – этот зазор между Вериным утверждением о счастье и её потерянным лицом; хорошо, пусть мне лишь почудилось в отблесках огня, что отдельные черты её лица больше не складываются в единое целое, но если ты хочешь знать моё мнение, она расплачется сразу же, как только уйдёт последний гость.

Это я тоже знаю слишком хорошо: чтобы держать лицо, надо быть на виду, на публике. Может, нас только для того и пригласили.

Придя после этого домой, я чувствовала себя не очень хорошо. Шампанское, шоколадный мусс, постоянно необходимое сопровождение, нет: укрощение детей; всё было не то и не так; прямая противоположность тому, чего мы хотели когда-то. Мы договаривались не становиться такими, как наши родители. Мы договаривались об этом даже с нашими родителями!

Мы собирались предостерегать друг друга, чтобы не стать умными в смысле ни с чем не считаться, взрослыми в смысле ничем не интересоваться, женатыми в смысле отгороженными от мира и родителями в смысле контролирующими каждый шаг.

И что из этого вышло?

Скепсис превратился в занудство, а критика во всезнайство.

Мне ничего нельзя было сказать. Это было их дело. Это был их дом: «К-23».

Не дай бог было показать, что меня раздражает уже само это название, это важничанье, которое, возможно, необходимо было Ульфу и Каролине для их архитектурного портфолио, но это превратилось в перегиб, в гиперболу, когда уже никто больше не говорил про «дом», а все, даже дети, говорили только про «К-23», как будто это какая-то важная институция или сверхсекретный проект.

Не дай бог было высказать критику, ещё и лингвистическую; я бы напоролась на непонимание: что, во-первых, мне это только показалось, во-вторых, не надо прикидываться, и в-третьих, что я просто завидую.

Так было не всегда.

Я помню, как Ульф пятнадцать лет назад обратил внимание Веры на то, что она каждую вторую фразу начинает со слов «Да я знаю» – что его обижало и чему он не верил. Что, возможно – или даже совершенно точно, – было словом-паразитом, но тем более неприятным для её собеседника. И для Веры было ужасно – признать, что он прав; речь её стала менее уверенной, и она краснела следующие двадцать раз, когда это с ней случалось, но потом всё-таки избавилась от этой заразы, и все были благодарны Ульфу.

То же самое у меня было с моим «А?». Меня от него тоже отучили, а Эллен отучили есть с чужих тарелок, а Кристиана всех огульно стричь под одну гребёнку, в чём он походил на своего отца, хотя называл всех подряд уже не «подонки» и «твари», как отец, а «мужички» или «баловники».

Это приветствовалось: указывать друг другу на раздражающие привычки. Зато все оставались друзьями.

Теперь этого больше нет. Теперь действует правило: никакой критики.

Когда-нибудь потом, может быть, снова, а теперь надо сперва пережить самое трудное время с детьми, подождать, когда цемент схватится, отношения повзрослеют, а проект пробьётся сквозь порядок лицензионных разрешений, – разве тут до тонкостей при всех этих стрессах? Может быть, однажды придёт для этого время и будет досуг, но это неправда, Беа, не наступит такое «однажды» никогда.

Или наступит, но и тогда все эти пробившиеся, с трудом добытые, спасённые и закалённые отношения, дети, дома и карьеры будут все в некрасивых синяках, разрывах и уродливых искажениях, которые опять же придётся скрывать и прятать, и это будет не менее трудно, чем построить их, отделать и вырастить.