Овечки в тепле - страница 25

Разве об этом мы мечтали? Занять дом – вместо того, чтобы владеть им. Жить по-другому, жить вместе. Жить вместе по-другому.

Мне представлялось, что в названии дома ещё останется хоть что-то от мечты.

Я помню, как Ульф поклялся, что он никогда, никогда в жизни не возьмёт у своих родителей ни пфеннига – дело было в начале девяностых, деньги ещё были в марках и пфеннигах, – потому что у родителей они в свою очередь от их родителей, а те были нацистами и производителями оружия, и тем самым их деньги кровавые и коричневые.

Фасад К-23 выдержан в мягком бежевом тоне. Чудесно, цвет ванильного мороженого. В него вставлены деревянные окна, покрытые белой глазурью, сквозь которую всё же просвечивает структура древесины, а в саду только нежно-лиственные растения, никаких колючек, шипов и кустов, а только берёзы и сирень, бамбук и дикий виноград. Фасад не очень прочный, не то чтобы немаркий, сделанный не для того, чтобы выдерживать натиск и нападение; если К-23 и представляет собой крепость, то снаружи этого не видно.

– Ты тоже могла бы сюда въехать, – не раз говорил Ульф.

Я не упираю на то, что он нарушил клятву. Я не должна напоминать ему об этом, но и поделать ничего не могу с тем, что сама об этом помню, и мне надо бы куда-то пристроить это воспоминание, и да, это можно сделать при помощи понятия «возраст швабской зрелости» или при помощи его парафраза, сказанного Уинстоном Черчиллем: «Кто в двадцать лет не социалист, у того нет сердца, кто в сорок всё ещё остаётся им, у того нет ума», но я люблю живые проявления мира и странному поведению моих друзей не ищу объяснения в их поздравительных открытках или у Черчилля, а как-нибудь уж сама подберу к нему рифму.

«Подобрать рифму» – ещё один красивый оборот речи, в нём говорится о письме.

Акт самоуправства, заложенный в основе рассказа, вошёл в поговорку.

Рифма-рефрен Ульфа гласит: «Ты тоже могла бы участвовать в кооперативе, ты могла бы тоже поселиться здесь» – он и в самом деле думает, что я просто завидую и, будь у меня всё то, что есть у него, я бы тоже всё видела и воспринимала в том же свете, что и он. Может, даже так и есть, но нам этого никогда не узнать, потому что у меня всего этого нет, и я этого не делаю, а может, вовсе и не хочу, поэтому я говорю – тоже не произнося вслух: «Тебе не следовало это делать, не надо было строить дом, а если и построил – не надо было тебе в него вселяться», и тогда мы вдруг оказываемся квиты, и всё в принципе оказывается под вопросом.

Тридцать лет назад, когда мы с Ульфом ещё были парой, мы действительно верили, что между нами нет никакой разницы и не имеет значения, у кого какое происхождение: если я могла проследить свой род разве что до поколения дедов, которых мои родители ещё знали лично, то его генеалогическое древо – в виде книги в кожаном переплёте – стояло за стеклом у его родителей. Я, первая в своей семье получившая аттестат зрелости, и он, чьи прадеды уже учились в Гейдельберге. Это была идея наших матерей – больше не отделять семью от политики, а, наоборот, пропустить детей вперёд, через сословные границы, из-за чего я потом очутилась в гимназии, а Ульф не отправился в интернат на Боденское озеро. Так мы встретились и были равными.

Но потом всё же внезапно возникли – или всё ещё оставались – эти маленькие противоречия и недопонимания, мелочи, которые становились всё существеннее и начали причинять боль, и приходилось спрашивать себя: можно ли упомянуть об этом? Как рассказать о том? Где взять слова для того, чего официально не существует?