Овечки в тепле - страница 5

А я-то знаю, какова сила слов, высказываний и историй, но отказаться от них – это не выход. Я из левых, то есть я за справедливость, внимательное отношение и за то, что каждый человек одинаково ценен, а мир ещё далеко не таков, каким должен быть. Если все люди равноценны, но нет никакой определённости, кто имеет право это решать, – наоборот, по отношению к претендентам на власть преобладает недоверие, которое в итоге приводит к тому, что лучше ничего не делать, чем вызвать подозрение, что ты претендуешь на власть. Левые ужасно боятся вины – как раз в силу того, что они за справедливость и внимательное отношение. Однако противоположность власти – бездействие, а противоположность тому, чтобы взять слово – предоставить его другим.

– Ты злоупотребляешь этим, – говорит Фридерике, – ты этим пользуешься, чтобы изводить других.

Неужто она права?

Да, верно, я ощущаю слово как собственное оружие, когда сижу на родительском собрании. Успокаиваю себя мыслью, что когда-то смогу изобразить бессмыслицу, которая здесь происходит. Смогу поколебать мир своим описанием.

Но это смешно, это функционирует совсем иначе.

Следующее родительское собрание будет проходить точно так же, или, как сказал Эрих Кестнер: «Пальцами на пишущей машинке беду не остановишь».

Я лишь удерживаю в целости себя саму. Это для себя самой я пишу, больше ни для кого, уж во всяком случае не для Фридерике, которая и без того считает, что я увязла в шаблонах. Почему, дескать, у пап-журналистов непременно должны быть седые виски?

Да, верно, а если я ещё кое-что добавлю и замечу, что те из собравшихся, кто за целый вечер не сказал ни слова, были молодые женщины в красных туфлях и флисовых куртках, и что швы – как на туфлях, так и на куртках – по забавному совпадению были наружу, тогда ты, Беа, возможно, подумаешь, что это не имеет отношения к делу, однако это решающая деталь, ссылка на действительность, и она так и просится в текст, даже если ему от этого больно. Он кусается, щиплется и лопается от шаблонов.

Я и сама была бы рада, если бы всё было совершенно по-другому.

Я могла бы писать утопии. Фэнтези.

«Жил-был человек на свете, на нём ничего не надето.

Отправился он в лес, но тут холод сошёл с небес.

Встретил он там бабу одну, она говорит: “Ну и ну, без ничего-то в лесу”. И он прикончил её, как лису».

Нет, этого я не могу, Беа. Как бы ни пыталась, всегда получается одно и то же. Меня забавляет, когда получается в рифму, и утешает, когда вспоминается какое-нибудь словечко из моего детства.

Бурчила, например. Знаешь, что такое «бурчила»? Обиженная, нет, всего лишь слегка раздосадованная особа, лет так четырнадцати, а может, и сорока, которой всё не по нраву, что бы ей ни предлагали. Усталая и недовольная, вот это и есть бурчила.

Это чистое тщеславие с моей стороны, что я хочу сохранить за собой это слово в литературе. Этак каждый захочет и сможет; вообще, текстов уже достаточно, книг избыточно много, миллионы историй, зачем ещё и моя? Но, пускаясь в такие мысли, я могу также спросить: а зачем я сама? И без меня уже достаточно женщин, мир перенаселён и гибнет из-за этого.

– Никто не заставляет тебя писать, – сказала Фридерике. – И не делай вид, что это не твоё личное, себялюбивое решение.

Она взяла себя в руки, и ей самой не понравилось то, что она сказала. Никто не хочет быть бурчилой.

– Не делай вид, – сказал мне и Ульф, в той же пивной, где я сиживала с Ренатой, с Фридерике, с Эллен, опять с Ренатой и Ульфом; я встречалась с ними, с одним за другим, и должна была объяснять, почему я это сделала. Ульф хотел, как он сказал, быть в первую очередь парламентёром: как наименее задетый.