И это может стать тем самым хобби, которое так настойчиво рекомендовала психолог.
– По рукам, – сказал я и засунул руки в карманы.
Хайнрих был рад. Я видел это по тому, как он пытался затолкать свою улыбку поглубже в складки вокруг рта.
Репетиция длилась недолго. Щуплый Рихи Мюллер, сидя за школьным компьютером в углу зала, включал Хайнриху варианты музыкального сопровождения для первой сцены. Бледноглазый парнишка, скрестив руки на груди, стоял рядом с ними и качал головой. Похоже, он что-то смыслил в музыке. Хайнрих, по всему было видно, и сам понимал, что эти неизвестные музыкальные потуги вовсе не пара его идейным Кельнским музыкантам.
– Я могу сам написать! – не выдержал бледноглазый очередного шедевра, вырывающийся из компьютера.
– А ты писал раньше? – Хайнрих скептически похлопал его по плечу и жестом попросил Мюллера выключить подборку музыкального насилия.
– Нууу – протянул Густав, – у меня большой опыт, – и гордо выпятил грудь.
– Что ж…можешь попробовать, – Хайнрих почесал подбородок и посмотрел на меня, – Гус, ты и Винфрид напишете концовку… Винфрид, вот общий сценарий, – Хайнрих протянул мне стопку измятых листков с карандашными пометками. – Сделай себе копию и верни мне оригинал. Тебя мы пропишем отдельно. Встречаемся в пятницу и пробуем первую сцену! А теперь выметайтесь!
Я решил дождаться, пока все покинут зал, и признаться Хайнриху, что не играю ни на каком инструменте и что я, в общем-то, не самый лучший кандидат для его спектакля. Но сделать я этого не сумел: зал ещё не опустел, как ко мне подошёл Густав, бледноглазый парень.
– На чем играешь?
– Пока только на нервах фрау Винтер, – пожал я плечами.
Густав засмеялся и быстро прикрыл рот рукой.
– Гитара подойдёт? Если будем заниматься каждый день, то на спектакле никто и не поймет, что сегодня ты не знал, как зажимать аккорды.
– В смысле? Ты меня научишь? Бесплатно?
– Да.
Просто «да». Две буквы. Один выдох. Но он значил, что к моему злому чёрному островку прибилось нечто по-настоящему доброе и светлоглазое.
Мы договорились встретиться в холле завтра после уроков и пойти к нему.
Вечер я провёл в любопытном предвкушении без единого намёка на тягу к Штраусу и едва ли смог досидеть днём до конца занятий. Назавтра мы с Густавом, как и договорились, встретились в холле и двинулись в сторону Николаус-штрассе. Густав так свободно болтал, будто мы знакомы очень давно: о заносчивости Мануэля Флика из нашей команды, о моем знаменитом ударе правой.
…Густав был терпеливым наставником. Я же наоборот пыхтел, ворчал, матерился, вскакивал с табурета и наматывал круги по его комнате. Пока я учился ставить первые аккорды, у меня болели пальцы левой руки, предплечье и даже спина. За несколько лет игры в футбол я привык к боли в ногах, но растерзанные пальцы были для меня в новинку.
Мы занимались каждый день, засиживаясь допоздна, так что сил тащиться к Штраусу порой не оставалось, хотя тяга к саморазрушению ещё была сильна.
Почувствовав, что я немного успокоился, отец как будто успокоился сам и отпустил ее. Хотя я знал, что целиком – до последней предательской вспышки памяти – он ее не отпустит никогда. Я рассказывал ему о Хайнрихе, спектакле, гитаре и Густаве, и с каждым моим словом морщинки, за эти месяцы появившиеся вокруг его оливковых глаз, разглаживались, как будто сами латали свои язвы, создавая спокойную равнину на его лице.
