Читать онлайн Андрей Иванов - Палимпсест. Умаление фенечки

Writer Fox ™, введение к сборнику

«Военная поэзия», 2018

(вольный перевод автора,

подражание Данте)

Ворвавшийся вне плана пролог

На папиросной бумаге не попишешь!

(реальное происшествие)

Только я закончил вступление к новому – чувствую, трудному для меня, – роману, как в полночную тишину ворвался звонок в дверь. (Потом придётся поставить текст про это небольшое происшествие в начало).

«Что, уже пришли?»

Звонок и настойчивость нежданного посетителя весьма озадачивали. У меня друзей-то – один-два, с бывшей семьёй живём в разных городах, и без предупреждения уже давно приходить неприлично.

«Может, что случилось?»

В блоке у нас четыре квартиры, в лицо и по имени вроде все знаем друг друга, но особенно не общаемся: нет поводов. Решил открыть, всё-таки тоже было любопытно. «А если бы я спал?» А то, что в трусах и не самой свежей футболке, – сами виноваты.

Первую дверь в свою квартиру я открыл на автомате, не ожидая в общем коридоре встретить кого-то. Это был сосед из квартиры, расположенной по диагонали от моей. Он схитрил: открыл вторую, внешнюю дверь блока, чтобы позвонить мне с лестничной площадки, а сам уже быстро переместился к двери моей квартиры, находящейся в общем для четырёх квартир коридорчике. «Вот чудак, так бы постучал, например». В полусонном состоянии я всё никак не мог вспомнить, как зовут товарища. И у него ведь есть жена, ребёнок маленький – как-то это странно. И одет был гость тоже не по соседской норме: как и я, он был в трусах, в тапочках и в футболке – всё чуть новее моих.

– Не спишь, сосед? – вместо приветствия сказал с неясной интонацией знакомец.

– Пока нет.

– Чаю нальёшь? – манера его речи и поведения была с напором, как будто он знал что-то не только обо мне, но и вообще обо всех, что позволяло ему ставить себя выше других.

Я прикинул про себя, что какой-то специальной опасности он именно для меня не представляет: я крупнее, постарше и, скорее всего, поопытней. Можно на край и подраться. «Жаль, я немного сонный».

– Ну, проходи, сообразим что-нибудь.

Тот по-хозяйски прошёл в кухню, сел за стол, огляделся. У меня горели две неяркие лампы над кухонным гарнитуром, создавая приятный полумрак и не напрягая никому глаза. Я посмотрел, хватит ли нам на двоих воды в чайнике, чуть долил жидкости из крана и включил агрегат. Чайник поначалу заворчал, возможно, оттого, что его потревожили в неурочное время, потом, с постепенным прогревом, звук перешёл в довольное урчание, скорее всего, от осознания прибором своей пользы.

Когда я сел напротив соседа, тот придвинулся, и мне пришлось повторить его движение навстречу: всё-таки я у себя дома хозяин. Боковым зрением я обратил внимание на то, как сдвинулись наши две тени на стене.

– Ну, готовься, бро!

– К чему?

– В психушку тебя сдам, – он откинулся на стуле, стал качаться на задних ножках.

В завершение фразы громко щёлкнул чайник, как будто поставил жирную точку в её конце.

Такой нетривиальный заход меня поразил. Не то чтобы я испугался, но было неприятно. Повеяло ещё одной неопределённостью, которых и так в нашей жизни хватает. Я встал и прошёл к кухонной панели, стал налаживать чай. Даже не стал спрашивать его, какой чай он будет или сколько нужно сахара, – пусть снедает, что подам. Выбрал самую большую кружку, чтобы разговор затянулся, помакал от души саше с чёрным чаем, бухнул в неё три сахара. Поставил перед гостем, добавил в корзинку с конфетами горку батончиков. Сам я ничего ни есть, ни пить не хотел. «В психушку… надо же. А может, там даже весело».

– Спасибо, дорогой! – это были его первые вежливые слова с начала встречи.

Я не стал садиться обратно, а опёрся попой о столешницу и сложил руки на груди.

– Пожалуйста, бро!

– А-ха-ха-ха-ха! – товарищ искренне расхохотался, до слёз. – Тоже не помнишь, как меня зовут?! Ой не могу.

– Тише, весь подъезд разбудишь.

– Даже если и разбужу. Никто не пикнет. Все боятся меня.

Мне было неинтересно, боится ли кто его взаправду или только в его воображении. Гость попробовал отпить из чашки, но вода была ещё кипяток – он обжёг губы и отстранился от стола.

– Фу ты… Горячо… – начал всасывать в себя воздух, остужая лёгкий ожог. – Бр-р-р! Я же всех их, каждого уже сдавал в дурку – знают мою тяжёлую руку. Я ведь уже всех хотя бы однажды сдал, а кого из упрямых и по два-три раза. Сам себя даже сдавал: чтобы не заподозрили, ну и из интереса. Мало приятного, конечно. Больше не стану – в смысле, сдаваться сам. Вот, теперь ты один остался.

«Да, – подумал я с некоторым напряжением. – Такое действительно может быть. И чего же он ждёт от меня?»

– Слышал, что ты писательствуешь.

– Ну есть немного. А что, нельзя?

– Это же надо! И он ещё спрашивает! Конечно, нельзя. А ты думал…

Гость распечатал сразу две конфеты и дуплетом отправил их в рот, придавая этому действу какой-то скрытый и понятный только ему одному символизм.

Я налил себе кипятка на полчашки и выпил немного.

– Я тебя затаскаю, сначала туда сдам, потом ещё куда. Сейчас много вариантов.

– Может, тебе в морду дать? – спросил я беззлобно.

Сосед выпучил глаза, стал вращать ими в быстром, немыслимом для нормального человека темпе. Привстал, потом снова сел, заулыбался.

– Ну и дай. Всё равно ничего не изменишь. Как со своим пистательством, – гость оговорился то ли нарочно, то ли случайно, тоже в некотором волнении (ведь не с каждым сданным им он сначала встречался). – Ты думаешь, правильно это? В наше-то время. Сам себе вредишь. И продолжаешь. Вот уже первый признак твоего сумасшествия. Если не сразу, то постепенно я сведу тебя с ума. Можешь сразу писать заявление в каналоармейцы!

Товарищ поднялся и стал ходить и рыскать глазами по поверхностям, заглянул даже в коридор, где стояла длинная полка с книгами от пола до потолка.

– Где, где твои вирши? Что пишешь-то хоть? Поди, роман, а может, повесть?

– Что-то среднее между повестью и романом, – мне почему-то импонировало такое, пусть даже нездоровое, внимание. – «Палимпсест» называется.

– Что за адское название?! Всё переписываешь чего-то, как будто до тебя не всё написано, – последняя фраза свидетельствовала, что, как ни странно, человек знает значение этого слова.

За окном со стороны трассы послышался звук сирены скорой помощи. Мы оба прислушались: машина приближалась к нашему дому. Подъехав к торцу здания, водитель выключил сирену и огни. Всё-таки ночь.

– Вот, это уже за тобой. Ха-ха. Быстро они.

Я уже не знал, как себя вести.

– Врёшь, сука!

– А-а-а-а, вот видишь, ты уже снова в депрессии.

– Со мной всё нормально. Вот с тобой что? – мой организм проснулся, волнение вызвало прилив адреналина, и я сам перешёл в словесную атаку.

– О, извини-извини!

Товарищ резко успокоился, сел за стол, стал допивать бесплатный для него чай и есть такими же дуплетами безвредные батончики.

Время как будто замедлилось, мы оба прислушивались к внешним звукам, каждый по-своему ожидая разрешения эпизода со скорой. Но колёса одной, затем второй машины прошуршали мимо. Я не стал подходить к окну и проверять, какие авто проехали – иначе это выдало бы не только моё волнение, но и тот факт, что меня его агрессия как-то насторожила. На самом деле я уже внутренне готовился, что меня заберут. «Какая тонкая грань в нашей реальности! И снова всё истончилось, хотя истончалось, в общем-то, долго. Состояние пергамента мы прошли за несколько коротких лет. На таком полотне ещё можно писать, можно высказываться. Какая там бумага самая тонкая? Папиросная? Как у «Беломорканала». Да, на такой не попишешь». (Кстати, я тоже знал значение не всем известного слова, употреблённого к месту соседом: каналоармеец. Так называли работников знаменитой стройки века.)

– А всё-таки сведу я тебя с ума, сведу, – почему-то зашептал товарищ. – Будут у тебя путаться главы и герои, будешь нарушать логику и цельность, перемешаю всё в твоей голове. Откажись от книги. Не пиши, не пиши!

Демонический гость беззвучно поднялся, демонстративно сгрёб без спроса горсть конфет себе в карман и проследовал к двери. Не прощаясь, вышел.

Я подошёл к окну и оглядел двор. Для самоуспокоения. Чтобы потом не мучиться. Скорая стояла у дальнего угла дома. «И что теперь делать? Постараться всё это забыть».

У дома напротив возле подъезда никак не могла расстаться влюблённая парочка – они всё целовались и целовались.

«Вроде ничего не изменилось – полчаса назад и полчаса вперёд всё будто идёт по-прежнему. Даже сегодня праздник был, и конец зиме скоро, весна на носу. Но вот что… до этой встречи я был счастливее».

Опорожнённую гостевую чашку я, не раздумывая, выбросил в мусорное ведро.

В начале войны общественное осознание не предполагает её затяжного характера – мой же прогноз был, что она продлится два года, – и живёт по инерции. Тем более начинается весна, появляется солнце, и «коллективная физиология» наполняется позитивом в силу животного начала.

Признаться, сейчас всё валится из рук – даже кабинетная неопределённость давит. Каково же тем, кто по причинам географии, обстоятельств, обязательств оказался в новом Средневековье?! Вроде в этот ряд просилось время – вот оно стоит за спиной и через плечо наговаривает: «Возьми меня в повествование! Как без меня?» Но я отказываю такому времени – нынешнему среднероссийскому равнинному времени начала войны с элементами конца времён – в праве на присутствие в истории человечества. (Пусть формально в предыдущем предложении есть тавтологии и плеоназмы, будет ещё много стилистических ошибок, – это живопись, «живое писание». И как сейчас следует писать?!)

Бедное наше время – оно искажено и разорвано атаками и взрывами, диверсионными операциями, кривизной информационного пространства, запретами. Отказывая ему, я надеюсь, что оно исправится и вернётся – но уже не демоном, а пусть даже обычным нищим, калекой, юродивым. Это время может даже не каяться, пусть спокойно сядет напротив, выпьет чая. Вместе доедим сухари из воинского пайка.

Кого избрать в герои книги? Всех понемногу изо всего пространства? Придётся писать картину современности – писателю ничего другого не остаётся – грязью и, не дай бог, кровью.

Слово «герой» имеет наиболее яркую коннотацию с военными подвигами и чаще победами. Я же хочу вывести в героях книги обычных людей: хороших, совестливых, заботливых, ответственных, мечтательных, часто заводимых обстоятельствами в тупики искусственно построенных лабиринтов. При этом единственная цель этих лабиринтов – запутывать людей. Особенно страшны лабиринты в лабиринтах – но такие фракталы неустойчивы, требуют постоянного сжигания душ для поддержания своего существования, а такое не может быть вечным. Не встречая поначалу пределов, такая конструкция пытается подключиться к самому аду, чтобы черпать энергию в прошлых созданиях, а также красть души из будущего. Неродившиеся дети и внуки – тоже в этой топке, ведь их души уже были помыслены, но не явились.

Я хотел бы, я готов обнять все эти неявившиеся души – а они невесомы, их в любых объятиях поместятся сотни тысяч (но миллион брать нельзя, ведь необходимо не просто их пронести, но и мочь заступиться за каждую из них, необходимо узнавать индивидуальные драмы и трагедии), – и предъявить их на Страшном суде или при любых иных обстоятельствах как сонм невинных. Они будут молчать, не станут свидетелями обвинения, потому что неявившимся душам несвойственны такие мелкие движения, они не прошли, пусть даже малый, путь по земле, не знают эмоционального опыта, чтобы сформулировать. Им ведомы только предвечные слова, но такие не поймёт побывавший на земле человек.