Паломничество с оруженосцем - страница 71

В номере он столкнулся с Борисычем, которого не видел со вчерашнего вечера. Тот был чем-то озабочен, рылся у себя в сумке, ни разу не взглянул на Андрея.

– Что там с их машиной, не починили еще, нет? – спросил Андрей.

– Не знаю, – сказал Борисыч, задумавшись над раскрытой сумкой.

– Потерял что?

– Да нет… – Саня направился к двери, там обернулся и добавил: – Вовчик сказал: завтра сделают.

– Так давай завтра и двинем. – Андрей сидел на своей кровати, уперев локти в колени. Саня взялся за дверь.

– В первой половине надо будет еще в город съездить… Посмотрим. – И он вышел из номера.

На следующий день после обеда Андрей, чтобы не встречаться с Зоей (всю ночь она провела у него в сторожке), отправился бродить по бору. Ноги сами несли в сторону пионерского лагеря. По дороге он встретил группу туристов с рюкзаками, палатками и закопченными котелками. Загорелые, потные, в солдатских панамах, смеясь и выясняя, кто ночью наступил в уху, они прошли мимо, не заметив его. От них веяло бодростью и каким-то кочевым задором. Андрей почувствовал одиночество, вызванное зрелищем чужого братства. Он подумал, что нигде и никогда, кроме раннего детства, не был так счастлив, как на войне. Он словно вновь пережил это единение и радость сознания единения…

Бравада при погрузке на борт сменилась страхом в полутемном брюхе ревущего транспортника. Только над головой радиста светились разноцветные лампочки. Было холодно. Солдаты лежали вповалку на полу, кто-то втихую курил, а он, желторотый старлей, сидел на ящике с оружием и думал о смерти. Он смотрел на бочкообразный корпус, заполненный молодой, упругой плотью и видел, как столб огня вспарывает пол, – и в следующую секунду все объято пламенем… А может, ракета разорвется как раз под ним, тогда он ничего не почувствует, или попадет в крыло, и смерть будет мгновенной. Это могло случиться в любую секунду – даже в следующую секунду: вот он только что подумал об этом – и оно случилось… Или так: вот он думает о смерти – а успеет ли додумать до конца? Вот еще раз успел… А сейчас?.. И так далее. Это было как наваждение, он ждал взрыва каждое мгновение: вот нет еще ─ еще жив… А вот сейчас?.. И прогнать эти мысли не мог: они завладели всем его существом – и думать о другом не получалось. Все силы были направлены на то, чтобы не выдать своей страх. Впоследствии под пулеметным огнем ему не было так жутко, как тогда при одной мысли об опасности. Может, просто некогда было бояться: он думал о других, о том, как лучше выполнить приказ, – наоборот бывало даже весело. Такого тягучего ужаса, как в брюхе самолета не было уже никогда. Там они были заперты, как те быки, которые высовывали мокрые морды между горбылей, с той разницей, что быки не знали, что их везут на бойню, а у него даже возможности выглянуть на свет не было. Вдруг самолет резко пошел на посадку – сердце ёкнуло: неужели, всё… "Илюшин" наклонился почти вертикально – и солдаты посыпались вперед, хватаясь друг за друга…

Самолет еще не остановился, а рампа уже открылась, в глаза ударило белое, как горящий магний, чужое солнце, стал спускаться трап. Сзади наезжал другой транспортник, и кто-то крикнул: «Сейчас поцелует!» Солдаты без приказа начали спрыгивать вниз, раздался смех – это была одна из счастливейших минут в его жизни. Он поднял покатившуюся по бетонке каску, протянул ее растерянному солдатику с русой, неровно остриженной головой на тонкой шее, и тот не по-военному сказал: «Спасибо». И это тоже было хорошо. Потом их везли на грузовиках в расположение полка, он сидел в кузове с рядовыми. Его охватила нежность, почти отцовская, к этим ребятам, чуть младше самого Андрея. Нет, думал он, рядом с ними и умереть не жалко, и слезы наворачивались ему на глаза. Через несколько месяцев под минометным обстрелом Андрей пробегал, пригибаясь за дувалом, и опять наткнулся на того солдатика. Он лежал в грязи из собственной крови. Взрывом ему оторвало ногу и распороло живот. Умирающий старался приподнять, как перевернутая черепаха, голову в той самой каске, сжимал рукой опутавшие его грязными веревками кишки. Андрея тогда поразило усталое, запыленное лицо, которое ничего не выражало кроме сосредоточенности смерти. Пока он лихорадочно доставал шприц с промедолом, солдат умер от потери крови. Разорванная, расчлененная плоть во всех видах в действительности не так страшна, как в кино или в воображении, но лицо… оно и сейчас стояло у него перед глазами. "И что получается: сначала, в детстве, Он обольщает нас жизнью, а затем – смертью, внушая гордость, мужество, любовь к войне. Не я один – все вспоминают войну, как лучшее время в жизни. (Кроме тех, конечно, кому оторвало голову или ноги.) Значит, жизнь создана для смерти, война – для жизни, а смерть – для войны. Вот почему столько пьяниц, психов, самоубийц и убийц – потому что нет войны. Все несчастливы, жалуются на жизнь, говорят лишь бы не было войны, но счастливы только во время бойни".