– Это ничего не меняет. Может, он анахронизм намеренно допустил. Он же был великий похуист. Если только удастся доказать, что звон подводный, – это сразу такие классные проходы открывает! Сразу меняет все прочтение…
– Слышат звон, да не знают, где он, – проговорил Андрей.
– Откуда эта поговорка?! Не из той же ли оперы, а? Какие проходы!.. – задумался пушкинист и вдруг встрепенулся: – А может, знают! Может, поэтому Карла и отрубил башку великану! Тут сразу такие проходы охуительные светят – можно на диссертацию натянуть.
– Еще не защитил? – спросил Андрей.
– Одну защитил, надо за докторскую браться. Теперь в похуистическом ключе.
– Как это?
– Такой постмодернистский эксперимент в духе новозастойного похуизма. Он же был похуист – вот и надо использовать его метод. – Пушкинист спустил ноги вниз, пересев лицом к Андрею. – Как он забил на традицию, так же надо забить на все пушкиноведение – да и на него самого, – тогда-то откроются новые проходы. Может, даже целая философия – "пушкинизма". Классно… – проговорил филолог мечтательно и стряхнул пепел уже второй сигареты.
– Ясно… А почему – Пушкин, – спросил Андрей, – а не кто-нибудь другой?
– Если честно, я сам об этом не раз задумывался, – проговорил пушкинист, подняв брови. – Просто как-то так получается… Занимался им еще в универе, ради прикола, ― потом было уже поздно что-то менять. И так все в жизни: хотел с девушкой перепихнуться – и женился… А потом дети пошли…
Он выпятил губы, сердито нахмурил брови и стал чесать двумя пальцами спинку носа, попробовал играть на нем, как на флейте. Затем состроил отрешенную мину, словно погрузившись в размышления, и сказал, не выходя из задумчивости:
– Сам бы я лучше Барковым занимался… Вот где настоящий похуист прошлого. Это же он, а не Пушкин, создал и язык, и литературу, Пушкин – лишь способный ученик. Я даже думаю, что это он себя изобразил в Сальери, а Баркова ─ в Моцарте. Но попробуй заикнись на ученом совете – прощай академическая наука! Если, конечно, не сам устанавливаешь правила… Ты где, в "Химреагентах" отдыхаешь?
– Проездом остановился.
– Ну все равно встречал, наверно… Там сейчас веселая компания симулякров собралась. Среди них есть лысый еврей – рожа у него цветная, волосы как щетка. Самуил Натанович, кличка Солнцедар. Пушкина трактует, как воплощение света на земле, причем в буквальном смысле. "Солнце русской поэзии"! Выискивает у него коды солярных мифов… Маразм крепчает. Я в "Ароматике" с семьей релаксирую – не от "ароматов", а от "Ароматических углеродов". Здесь прихожу от семьи отдохнуть… Кстати, сколько сейчас времени? – Он вдруг спохватился, хватая книгу, папку, ручку, карандаши. – Я же на ужин опоздаю!..
Они пошли вдоль обрыва, какое-то время им было по пути. Солнце, огромное, мглистое, плавясь красным золотом, стекало в лиловый дым над горизонтом. Им далеко был виден лес по вершинам, почти до самого города, но смотреть из-за ослепительного, повисшего вровень с обрывом огненного шара, было невыносимо.
– Мне не нравится солнце, – сказал вдруг пушкинист. – Не знаю почему… Что-то в нем есть ― злокачественное. Холодное, ненасытное. Именно – холодное. Оно мне напоминает изнуренную самку, которая уже и не может, а все равно продолжает рожать и рожать мириады уродов…
– Ты тоже это заметил? – спросил Андрей.
– Что заметил? – остановился на развилке пушкинист.
– Что мы не совсем то, за что себя принимаем, – произнес Андрей выжидательно.
