Ответа, как и прежде, не последовало.
– Мне же тебя спасать придётся, возвращайся!
Молчание.
– Ты сумасшедшая!
Вскоре я увидела, что Семён плывёт на лодке рядом со мной.
– Садись в лодку, – приказал Семён. – Простынешь, вода уже холодная.
Я упрямо гребла, от злости не чувствуя ни холода, ни усталости. Прошло уже около получаса. Я попала в течение, меня сносило, несмотря на героические усилия, берег не приближался.
– Залазь. Я тебя не трону. Клянусь. Всё желание отбила своим героизмом. Чего боишься-то? Не собирался я насильно ничего делать. Я видел, как ты смотрела, забирайся в лодку, точно не трону. Ты и так худая, а теперь совсем синяя, как труп. Давай руку.
Семён наклонился, схватил меня за руку, приподнял, я перегнулась через борт и с трудом вползла в лодку, свернулась калачиком, пытаясь согреться, да так и осталась лежать, не в силах сесть.
– Может тебя растереть, чтоб согрелась? – спросил серьёзно Семён. Я дёрнулась испугано. – Ладно, лежи, не трону. Только не вздумай снова в воду прыгать, погибнешь. Спасать тебя не буду! – всю дорогу до берега Семён распекал меня, рассказывая, какая я глупая, дурная. Я его уже не слушала. Стучала зубами от холода громче, чем он говорил.
– Иди домой, – сказал Семён мне. – Я позже приду. Лодку оттащу.
Я мокрая и синяя зашла в избу. Ганна изумилась.
– Что с тобой?
– С мостков упала, – соврала я.
– А чего ты туда попёрлась. Бельё ведь уже постирано?
– Умыться захотелось, – краснея от неловкости, проговорила я.
– Иди, переоденься, – сказала Ганна.
– Ничего, так высохнет, – отказалась я.
– А у тебя, небось, и смены нет! Вот голыдьба! Олеська! Дай ей свой сарафан, а то её ещё и лечить придётся.
Олеся с Ориной, услышав крик Ганны, зашли в дом и прыснули от смеха, увидев меня, стоящую в луже в прилипшей к телу одежде!
– Мамка, неужто ты новую оглоблю купила, – покатывалась со смеху Олеся. – Что-то тонковата она, оглобля-то, как бы не переломилася.
– Охолонись, Олеська, – оборвала смех снохи Ганна, – Лучше одёжку ей старую свою отдай!
Олеся не посмела ослушаться, и вскоре я вышла на крыльцо в Олесином сарафане. Это вызвало новый приступ смеха. Сарафан был широким и коротким, я переминалась с ноги на ногу, а девки хохотали, придумывая всё новые и новые шутки про пугало, которое плохо набили соломой. Веселье прервал вернувшийся с реки полуголый Семён, и мы, все трое, засмотрелись на него. Он, пританцовывая и напевая, прошёлся по двору, поглядывая на нас. Олеся и Орина смотрели на него с нескрываемым восхищением.
– Какой красавчик, – не выдержала Орина.
– Мужней жене не гоже на парней засматриваться, – смеясь, одёрнула её подруга.
– Так один остался на всю деревню! На кого ж ещё смотреть! – хохотнула, продемонстрировав ямочки и белые зубки, Оринка.
– Ах ты, проказница. И пузо тебе не помеха! – удивилась Олеся.
– Так пузо у нормальных баб завсегда есть. Привыкай уже!
4. Побег.
Вечером в сарае с пленными произошли неожиданные события.
Якуб прошёл к выходу, расталкивая сидящих на земле людей, встал у выхода, невозмутимо спустил штаны, и начал мочиться прямо на дверь. Австрийцы, сидевшие и лежащие рядом, вскочили, начали кричать и ругаться на него, показывая руками на отгороженный угол, где находилось отхожее место. Якуб, делая вид, что не понимает их речь, продолжал орошать дверь. Пленные кричали, но помешать огромному Якубу никто не посмел. Старик неторопливо подвязал штаны и пошёл в свой угол. Некоторое время ещё продолжалась возня. Те, кто раньше находился у дверей, теперь оттесняли лежащих в центре, чтобы не сидеть в луже. Лужа постепенно подсыхала, но запах становился только сильнее.
