Память и имя - страница 27

– Бэллочка, – она удивилась, он никогда не называл ее Бэллочкой, – Бэллочка, я хочу с вами поговорить.

– Конечно, проходите, – она открыла дверь в их с Ноликом комнату.

Ноликин отец тяжело опустился на стул и вдруг зарыдал, зарыдал так тяжело и безнадёжно, что Бэлла испугалась.

– Простите меня! Я виноват перед Вами! Виноват, что чинил препятствия с женитьбой, что не пускал сюда жить. Никогда не прощу себе этого. Если Нолик погибнет, я этого не переживу.

Бэлла подошла, наклонилась и поцеловала трясущуюся седую голову:

– Он не погибнет.

Нолик написал с фронта два письма и пропал. Бэлла машинально продолжала ходить на работу, отоваривать карточки, вместе с соседкой по квартире Верой бегать по звуку тревоги (Москву уже с середины июля начали бомбить) в метро на станцию «Арбатская», которая была в десяти минутах от дома. Поначалу, прихватив с собой подушку, а соседка Вера почему-то резиновые ботики, они бегали туда каждый раз, как только слышали по радио: «Внимание, внимание, воздушная тревога!», но потом, устав от почти еженощной беготни, Бэлла решила это дело оставить и даже как-то научилась, если и не спать, то, по крайней мере, дремать под самолётный рёв и грохот зениток, а потом и вовсе перебралась к матери. Мать с Наумкой, Ниной, Яшкой и переехавшими к ним Любой с Шуркой (Любин муж был призван в первые дни) обрадовались ей несказанно, и она даже пожалела, что не сделала этого раньше. Миша и Семён были на фронте. Миша, с трудом вырвавшийся вместе с женой из Литвы, население которой дружно стреляло по грузовикам, увозивших незваных советских «братьев» [30], через уже пылавший Минск добрался до Москвы и сразу же пошел в военкомат, а с ним, к ужасу всей семьи, и его двадцатидвухлетняя жена, решившая воевать со своим Мишенькой плечом к плечу. Факт, что она была уже два месяца как беременна, её не останавливал, и на все мольбы пытающейся образумить её матери, хоть и укладывающей в дочерин рюкзак куски байки будущему младенцу на приданое, но, тем не менее, не смирившейся с её безрассудством, она беззаботно отвечала, что на фронте тоже рожают. Их послали на западный фронт под Калинин, на аэродром в Мигалово, создавать оборонительный рубеж, который они и создавали до тех пор, пока в октябре не началось отступление войск и с этих рубежей, и Миша пошел вместе со всеми отступать дальше, а явно беременную Алю отправили домой в Москву, после чего вся семья, кроме Алиного отца, работавшего врачом в одном из московских госпиталей, получила документы на эвакуацию и уехала в Свердловск, чтобы с миллионами других москвичей попытаться выжить на холодном и голодном Урале, и где она в марте сорок второго и родила девочку, названную Инночкой. Семён с июля начал ездить по фронтам с концертными бригадами, инициатором которых он и был, появляясь в Москве только для того, чтобы получить новое назначение, помыться и уехать снова развлекать в перерывах между боями измученных людей, отвлечь их от изматывающей работы, называемой войной. Роман, который по возрасту не подходил к отправке на фронт, вместе с такими же, как он, непригодными к военной службе, с одной устаревшего образца винтовкой на троих пошёл рыть противотанковые окопы вокруг Москвы. Через четыре месяца он, завшивленный и голодный, один из немногих уцелевших, появился дома, счастливо унеся ноги от фашистских танков, которые даже и не заметили препятствий, сооруженных ополченцами на их пути к Москве. Он вернулся домой четырнадцатого октября, а пятнадцатого в Москве началась паника. И было отчего. 13 октября пала Калуга, после чего началось генеральное наступление на Москву. Даже в центре было слышно далёкую канонаду. Вечерами над горизонтом то и дело вспыхивали зарницы. По городу прокатился слух, что немецкие танки уже на подступах к городу в подмосковных Крюково, Левобережная и Химки, и вот-вот появятся в центре, на улице Горького, куда прорываются от Речного вокзала. Очень часто объявляли тревогу, но на это даже как-то и не обращали внимания: привыкли. Пятнадцатого октября Бэлла, вышедшая утром из дома, чтобы, как всегда, идти на работу, почувствовала сильный, как при пожаре, запах гари, от летающих в воздухе чёрных хлопьев жжёной бумаги, а потом увидела бегущих, нагруженных узлами и чемоданами людей, штурмом берущих трамваи и автобусы, сплошной поток «эмок» и грузовиков, везущих куда-то плачущих женщин и детей, и каких-то непонятных личностей, некоторых даже с винтовками, останавливающих эти машины, выбрасывающих из них пассажиров, кричавших страшные слова, от которых у нее похолодело в животе: «Бей евреев! Они суки Россию продали, нечем защищать Москву, нет винтовок, нет патронов, нет снарядов. Евреи всё разграбили!». Милиционеры слонялись рядом, покуривали, на мольбы избиваемых, отводя глаза в сторону, индифферентно отвечали: «Нет инструкций». Ад разверзся, и его дышавшее смрадом чёрное нутро уже было готово поглотить впавшую в столбняк Бэллу, когда сильный толчок в спину привёл ее в себя. Она обернулась. Старуха одной рукой волокла тяжеленный узел, другой упирающуюся маленькую, лет трёх девочку в одной туфельке. Потерянная туфелька, уже затоптанная, валялась позади на тротуаре. Бэлла схватила её, догнала старуху с девочкой (они затормозили), и начала натягивать туфельку на беленький носочек: