– Граждане провожающие! Сейчас у нас состоится митинг, а потом вы сможете проститься со своими родными и близкими.
Бэлле, стоявшей у самой сетки ворот, хорошо были видны не только лицо говорившего, но и лица стоявших в строю, но Нолика среди этих чужих лиц не было. Какой-то небольшого роста человек в синем костюме, ни имени, ни должности которого Бэлла от волнения не расслышала, вышел вперёд и начал митинг:
– Товарищи! – громко раскатилось в воздухе. – Сегодня мы провожаем на фронт наших доблестных бойцов, наших мужей, сыновей и братьев, которые грудью защитят отечество и разгромят вероломного врага, коварно напавшего на нашу страну…
Было очень тихо по обе стороны ворот. Загипнотизированные речью оратора люди, отрешившись на мгновенье от тяжёлого недоумения, вызванного сводками Информбюро о повсеместном отступлении Советских войск, внимали ему со страстью обречённых, общей верой веривших, несмотря ни на что, в скорую победу.
– «Пусть ярость благородная вскипает, как волна, – вдруг запел оратор, и толпа, как один человек, подхватила эту новую, появившуюся на третий день войны, грозную песню, – идёт война народная, священная война!». После чего митинг был закончен, ворота раскрылись, и строй рассыпался на группы, которые дисциплинированно двинулись к своим номерам, но по дороге были смяты взорвавшейся криком толпой, ринувшейся им наперерез. Ну, всё, – ухнуло у Бэллы в голове, – не найду!
И вдруг в этом смешении лиц она увидела его.
– Нолик, – закричала она отчаянно, – Нолик!
Он обернулся на крик, бросился к ней, и обнял так крепко, что она на мгновение задохнулась. Потом отстранился немного, и она увидела, что он за это время не то чтобы похудел, но как-то осунулся и постарел что ли. Бедный мой мальчик, – подумала она, впервые ощутив прилив чуть ли не материнской жалости к нему, – мой бедный, бедный мальчик!
А он, и, не подозревая ничего такого, смотрел на неё со своим всегдашним восторгом, не отрываясь, как бы стараясь ещё лучше запомнить родное, любимое лицо, чтобы ничему не дать стереться в памяти во время разлуки. Они долго стояли молча, обнявшись, а потом заговорили одновременно:
– Бэлла, Нолик…, – и засмеялись.
– Я напишу тебе сразу, как прибудем на место, – начал он опять, – и аттестат буду присылать, чтобы ты не голодала.
– Да что ты, не надо!
– Как не надо? Надо, ты же жена… – и после паузы… – Папе скажи, что я его люблю и не сержусь на него.
– Скажу.
– И ещё, – он оглянулся и понизил голос: Конечно, мы победим, разобьём их наголову, в Москву они не войдут, но…, – он помолчал немного, – если ситуация станет опасной, уезжай, эвакуируйся куда-нибудь подальше, а я тебя найду всё равно, не бойся.
– Никуда я не поеду, я тебя буду ждать дома.
– Дома, не дома, жди!
Они опять обнялись и так и простояли до конца свидания. И когда кончилось отпущенное им время, он ушел.
Всю обратную дорогу Бэлла тихо проплакала, слезы, которые она весь этот мучительный день копила внутри, лились теперь безостановочно, и она их даже и не вытирала. Но на неё никто не обращал внимания (у всех было одно горе!), кроме усталого небритого мужика, который подошел к ней на пересадке в метро, тронул за локоть, она обернулась, и сказал простуженно:
– Не плачь, дочка, вернётся твой. И мой сын вернется. Должен. Я его сегодня проводил. -
И пошел, тяжело загребая ногами.
Не успела Бэлла открыть своим ключом входную дверь, как к ней по коридору бросился Ноликин отец.
