Память прошлых других. Как трансцендентальная экспликация историчности: к онтологии исторического сознания - страница 18

Не случайно разговор об историчности привёл к «истории в сослагательном наклонении»15. Ведь речь идёт о возможностях, которые хотя бы и тысячу раз были уже реализованы, остаются прежде всего моими возможностями, а значит отсылают к тому, чего ещё нет, к будущему, когда присутствие только сможет их реализовать. Но поскольку оно в них уже как-то заступило, эта реализованность уже есть как набросок, план, протенция по Гуссерлю. Где ещё, как не в воображении, присутствие способно иметь дело с прошлым как будущим, с бывшим как небывшим? Здесь необходимо обратить внимание на один примечательный текст Хайдеггера, созданный почти одновременно с «Бытием и временем», в котором «деконструируется» «Критика чистого разума». В нём он интерпретирует трансцендентальную способность воображения как «изначальное время» [Хайдеггер. Кант и проблема метафизики, с.101, 114], что даёт ей право быть «изначальным основанием возможности человеческой субъективности, причём именно в её единстве и целостности» [там же, 99]16. Действительно, в синтетическую деятельность трансцендентальной способности воображения входит подведение образов чувственности под понятия рассудка, причём чистые понятия, как полагает Кант, «не могут быть приведены ни в какой образ» [Критика чистого разума, А142, В181], если только этот образ сам не будет чистым. Как раз таким единственным чистым образом и является время [Хайдеггер. Кант и проблема метафизики, 59]. Кроме того, «способность воображения может быть названа способностью образования в характерно двойственном смысле. Как способность созерцать, она является образующей в смысле предоставления образа. Как независимая от присутствия вообще созерцаемого способность, она сама осуществляет, т. е. творит и образует, образ» [там же, 73]. В этом смысле она есть «чистая образующая способность» [там же, 108], образующая в себе время, причём в трояком чистом синтезе: чистой аппрегензии (синтез настоящего), чистой репродукции (синтез бывшего) и чистой рекогниции (синтез будущего). В конце концов, временность как изначальное время выводит к проблеме «внутреннейшей конечности» присутствия и тем самым замыкается на фундаментальную онтологию «Бытия и времени», которую мы вкратце, применительно к историчности, разобрали выше.

Что же в итоге? Насколько историчность остаётся равноисходной возможностью присутствия наряду с временностью, или оно падает жертвой её тотально-внеисторического временения? Чем, историчностью или временностью, всё же утверждается история? Следующие слова лишь подтвердят то, о чём мы, собственно говоря, уже догадались из предыдущего анализа. «Подлинное проникновение в суть истории, в ее „закон“ только тогда будет достигнуто, когда присутствие (историограф в способе бытия присутствия) своей решительностью здесь утверждает историю, свою историю, свою судьбу. Тогда раскрывается сила истории, сила возможного. Я знаю историю и ее суть, когда я ее утверждаю своей решимостью, своим „Да будет!“. Тогда я могу знать, могу понять и былых „Я“, которые делали то же самое. Историчность везде одна, а она-то и составляет суть истории как возможность ее» [Конев, 175]. Итак, историю единят её возможности, которые утверждаются временящей решимостью сегодняшнего присутствия быть впереди себя, и, поскольку «былые Я» уже исчерпали свои, но в принципе те же самые возможности, постольку быть и впереди всех былых. Никакого намёка на другость былого, которая бы была недоступной для синтетической деятельности воображения, зато была бы открыта сохраняющей пассивности памяти, мы не увидим (разве что в несобственном забвении среди людей, das man)