Памяти моей исток - страница 45

Я сажусь в угол на печи, поджимаю колени до бодбородка и, накрывшись рядном, жду, когда бабушка начнёт шептать молитву. Горячий верх печи не доходит до потолка на таком расстоянии, что туда можно просунуть голову и всё увидеть. На коменкЕ – так называют это место – пыльно и жарко, сразу начинает сверлить в носу и хочется чихнуть. Я быстро отваливаюсь назад, ладонями крепко прижимаю нос и чихаю внутрь себя, будто я где-то на краю печи и совсем-совсем сонная. Вторая попытка увидеть и услышать, как молится бабушка, оказалась настоящей удачей. Бабушка в длинной белой рубахе с распущенными волосами стоит на коленях и так усердно просит Бога, чтобы он дал здоровья её мужу, вывел его из заблуждения и направил на путь истинный. Верни его, Николай Угодник, в свой дом к родным детям и ко мне, грешнице Евдокии, матери и законной жене. Потом бабушка низко кланяется, длинные волосы сваливаются с плеч и пластаются по земляному полу шёлковой рыжей материей. Бог – человек жалостливый, а может, ему уже надоело выслушивать бабушкины просьбы, а ну если каждый день в уши – одно и то же, одно и то же. В полудрёме я слышу, как Бог разговаривал с дедушкой, так просто, как мужик с мужиком. Ступай, говорит, Иван, до своей хаты, а то Евдокия мне скоро дырку в голове сделает. Да и внучка твоя ждёт не дождётся, когда ты ей лебедя принесёшь. Твой младший, Колька, совсем от рук отбился: курить начал и, заметил я, в кузне с Омельяном Соколовым к рюмке стал прикладываться. Старшая, Нина, обещала матери, что больше не будет ломом удерживать тебя поперёк груди, мол, разбирайтесь сами в своих делах. Ну, это при том условии, если ты к Репчихе по ночам не будешь шастать, а Дуне брехать, что на конюшне дежурил.

Дед, выслушав Бога, упал на колени, прослезился и обещал вернуться, как только поймает для внучки лебёдушку белую. А пока вот, мол, живу у одной доброй женщины, потому как в погоне за птицей простудился в холодном пруду и редко когда встаю с постели.

Бог согласился с дедовыми объяснениями и сказал: – Понимаю тебя, но будь же ты мужиком, побегал за лебёдушкой – и хватит, возвращайся домой, там тебя все ждут. И дед вскорости вернулся. Ночью, когда в хате все спали. Сквозь сон я слышала из той комнаты тихий голос бабушки, говорила она как-то странно, то ли всхлипывала, то ли смеялась от радости. Утром, высунув голову из-под фуфайки, я увидела дедушку с озарённым от печки лицом. Он ломал ветки акации и подкладывал их в огонь, который, как бы сердясь на деда, стрелял в него искрами. – Деда! – закричала я, выпутываясь из рядна под фуфайкой – Деда! Ты вернулся!

Дед поднялся, и я повисла у него на шее, ощутив тепло его рубахи и горячую щеку от пламени. – Дедуль, а лебёдушка где? В сарае? Пойдём посмотрим… – Ты про что, унучичка говоришь? Какая лебёдушка? – Ну ты же за лебёдушкой ушёл, я тебя так ждала… Приклонив мою голову себе на плечо, дед немного помолчал, раскачиваясь со мной из стороны в сторону. Потом уселся на свой сапожный стул, посадил меня на колени и стал тихо, напевно рассказывать. – Уплыла, окаянная, сколько я за ней ни охотился с сеткой. Быстрая и пугливая попалась. Однажды накрыл всё-таки хваткой, стал за хвост тянуть, но она так рванулась, что все перья у меня в кулаке остались. И улетела в самое небо, а там уж я её точно не достану. – А перья где, деда? – Ну перья я тебе покажу, конечно, я ж не думал, что они тебе интересны. Из той комнаты вышла бабушка, вся светлая: в белой батистовой косыночке, выбитой шёлком на лбу, в пёстрой кофточке с густыми малюсенькими розочками и длинной юбке в сборку. Подол заканчивался прошвой – блестящей сатиновой полосой, такой же рыжей, как её волосы. Я стала вспоминать, какой же праздник сегодня и почему о нём никто не говорил. – Ба, сегодня святой день? И пироги будете печь? – Да, унучичка, сегодня большой праздник. Называется он Возвращение блудного деда. А пирогов всегда можно напечь… Дед вначале сердито зыркнул на бабушку, и у меня сердце легонько забилось от волнения: неужто ругаться будут?