На широкой эстраде, сложенной из стеклянных плит, под которыми горели цветные огни, вальсировали пары.
Вдруг оркестр смолк, и лишь только последний аккорд вальса растаял в прохладной свежести наступившей ночи, как в возникшей тишине пошел шепот: «Герцогиня! Герцогиня!»
По широкой дороге, ведущей от дома, четверо слуг в ливреях торжественно несли носилки. На них, в большом кресле, похожем на трон, восседала женщина с золотыми, высоко стянутыми на затылке, на греческий манер, волосами, в сверкающем, словно осыпанном алмазной пылью, глубоко декольтированном платье; лицо ее было свободно от маски, на голых плечах, похожий на глыбу льда, лежал белый мех, отливая в сиянии иллюминации лимонно-серебристым светом. Процессия приближалась к сцене… Проплывая над головами приглашенных, по-королевски величавая, хозяйка радушно улыбалась всем, кто стоял вдоль дорожки, изредка поднимая, грациозно приветствуя того или иного гостя, холеную руку.
Позади носилок шел светловолосый человек в черной маске, укутанный в черный плащ, доходивший ему почти до пят.
Четыре гиганта опустили носилки у самой сцены. Женщина, поддерживая платье, встала и, обернувшись ко всем, указала рукой на человека в плаще.
– Это мой пленник, господа! – громко сказала она. – Пленник, друг и гость. И ему одному, в знак моего особого расположения и особой любви, я разрешаю снять маску!
Тот, кого назвали пленником, другом и гостем, легко сорвал маску с лица, оказавшись привлекательным светлоглазым юношей. «Пленник» развязал на шее шнур и, рывком сбросив плащ, остался в одном черном трико, обтягивающем его сухощавую атлетическую фигуру.
– Казимир, прошу вас! – громко произнесла герцогиня.
Поцеловав хозяйке дома руку, под рукоплескания зрителей, едва касаясь светящихся разноцветных ступеней, Казимир Ковецкий взбежал на сцену. И уже через минуту, когда оркестр превратился в один грозный поток вагнеровской музыки, он танцевал. Освещенный огнями, мускулистый, изящный, легкий, как перо, он торжествующе парил над сценой…
Стоя в плотном кольце гостей, шагах в двадцати от Равенны Руоль, Давид рассматривал ее лицо, по которому перетекали цветные огни. Она улыбалась – таинственно, почти отрешенно, жадно впитывая глазами каждое движение танцора…
…Он шел аллеей по берегу озера, в котором отражались огни фейерверков. Они взрывались хлопками за его спиной, возникая вдруг цветными россыпями в темной воде. Торжество находилось в самом разгаре. Близилась полночь…
У развилки, где широкая длинная дорога расходилась на три узких аллеи, гостей герцогини уже не было. Все оказалось так, как сказала ему Лейла – средняя дорожка уходила к чернеющему вдалеке лесу. Но чем дальше он шел по ней, тем сильнее его охватывало чувство неясного беспокойства, тревоги, словно там, где-то уже рядом у таинственной беседки, его поджидало нечто, чего стоило остерегаться…
Стоило ему войти в этот лес – бесконечно угрюмый, как он пожалел, что не взял с собой хотя бы ножа! Две плотные стены деревьев обступали его с обеих сторон. Когда-то, верно, это была настоящая чаща, где водились олени, волки, медведи. И если какому-то зверю удавалось уйти от облавы и скрыться в зеленой пучине, вряд ли гончие псы и егеря герцогов Руолей отваживались долго преследовать их…
– Давид!
Он остановился, чувствуя, как бешено бьется его сердце.
– Я здесь, Давид, – повторил тот же голос, вырвавшись из темноты справа.
