Ярослав выпил рассол по бабушкиному рецепту, положил мне голову на колени и задремал.
— Бабушка, нам надо завтра одеть Ярослава во что-то.
— Он имя, что ли, своё вспомнил? — баба Шура забирает у меня заснувшую Булочку.
— Я его так назвала.
— В честь Зайцеслава своего? Выкинь ты его уже из головы. — Бабушка знает, как зовут отца Булочки, но, к счастью, не знает подробностей наших с ним отношений. И без того терпеть его не может.
— Нужно на антресолях посмотреть. Я мамины вещи туда убирала.
— Думаешь ему понравится её голубое кимоно с розовыми цветами? — Баба Шура относит Булочку и возвращается.
— Там остались какие-то вещи её Будды.
Бабушка кладёт мне на тарелку остывшую картофелину и куриную ножку.
— Поешь давай. А я пока порты жениха нашего заполощу, и в антресолю слажу.
— Брюки его с курткой в стиралку положи. Капсулу с гелем кинь и вторую кнопку справа нажми. А на антресоли я сама лучше. Упадёшь ещё.
— Это я-то упаду? — баба Шура встаёт руки в боки. — Да я на Успение яблоки обтрясаю, лучше, чем макаки кокосы с пальм. Прислоню лестницу и вперёд.
— А то ты макак много видела в жизни.
— Раньше передача была, «В мире животных». Её такой мужчина вёл. Дроздов Коля. Можно было не смотреть. Просто голос слушать. Он как скажет что-то типа: «Посмотрите на жабу! Ну какие потрясающие глаза». У меня мурашки по коже.
— А дед чего? Красивых слов не говорил?
— Тю! С деревенских мужиков какая ласка. Не, жабой назвать мог, но дело же в этой… Как её?
— В интонации?
— Точно, — бабушка наливает в стакан морса. — Твоё здоровье, Кирочка. Смотри прынц какой у ног твоих спит.
— Да ладно, принц, — смущаюсь я, но мне приятна тяжесть тела Ярослава. Такое тепло от него идёт.
— Ты на руки, на руки его посмотри, — кивает бабушка, допивая морс. — Крепкие, загорелые, тугими венами увитые. — Достаёт очки из кармана, надевает и наклоняется к нам ближе. — Ногти чистые, не обгрызенные и без заусенцев. Говорю тебе — прынц. Вот только вопрос: кто и за что его так ухайдокал?
— Завтра разберёмся, — перещёлкиваю пультом каналы. — О, «Золушка»[1] идёт! Закинь стирку, и давай поглядим.
— Стыдоба, — поворачивается бабушка к телевизору.
— Куда деться умной женщине, — машет длинными ногами Милявская и призывно смотрит в экран. — Здесь меня уже никто не понимает. Остаются незамеченными добродетели мои и начинания.
— А песня хорошая, — кивает бабуля, лихо вскидывая коленца. — Скачай мне её потом.
— Всесторонне одарённая, до конца не оценённая, — завывает Милявская.
Я зажигаю бенгальский огонь и протягиваю бабе Шуре:
— Фея-крёстная ты моя!
На экране бузит певица:
— Если бы не обстоятельства, я могла бы поднимать полки в атаку, —
Внизу титрами идёт текст, и баба Шура подпевает:
— Если бы не обстоятельства, завела бы я не мужа, а собаку… Не, это ты матушка загнула, — баба Шура суёт прогоревший фитиль в пустой стакан и выходит в коридор.
Я прислоняюсь головой к спинке кресла и закрываю глаза.
В тот же день, когда «познакомилась» в лифте с Ярославом, я впервые увидела Викторию. Она вышла из кабинета зама генерального директора. Огляделась и сразу свернула в туалет. У неё были такие же, как у меня, роскошные светлые волосы, и она так же попирала дресс-код. Короткое чёрное платье не доходило и до середины бёдер её длинных ног в кожаных ботильонах с золотыми пряжками. Лицо красное, будто это у неё повышенное давление, а не у зама. Тогда я ещё не знала, что Виктория — невеста Ярослава. Впрочем, тонометр показал, что Кириллу Петровичу хоть сейчас в космонавты. В кабинете я ещё раз убедилось, что с его давлением всё в порядке. Мне показалось он даже не скрывал, что его больше интересует моя персона, а не собственное здоровье. Он попросил меня снять шапочку и пройтись. Потом долго расспрашивал про моё житьё-бытьё. Я думала, что получу втык от Атлантиды за долгое отсутствие, но она ничего мне не сказала.
