Сожрать не сожрали, но сознание Никита все же потерял. Как сквозь вату услышал окрик следователя, ощутил на плечах заботливые руки работника морга, и следующее, что почувствовал, когда снова начал себя осознавать – это холод искусственной кожи, обтягивающей кушетку. Следователь трындел с кем-то по мобиле, а сотрудник морга легонько водил у носа Никиты ваткой, смоченной в нашатыре.
Опознание Никита все же произвел. Взглянул на Олега, накрытого белой простыней, признал в нем того человека, кого всего несколько месяцев назад узнал как своего отца, подписал соответствующие бумаги. На тот момент он просто не мог задавать вопросы, выслушивать детали и подробности того, что случилось с отцом. Вообще был не в состоянии общаться с кем бы то ни было. Следователь к его состоянию отнесся с пониманием. Наверное, ему не раз приходилось наблюдать подобное, поэтому он и не возмущался. Велел прийти в отдел завтра и даже на машине до дома подбросить предложил. Никита отказался. Отбрехался тем, что хочет побыть один, разобраться в своих ощущениях. Все-таки отцом ему Олег был всего несколько месяцев. По большому счету его смерть никак на жизни Никиты не должна отразиться. Подумаешь, все вернется на круги своя, на период «до отца». Следователь не настаивал, отпустил парнишку с миром. Никита пробежался быстрой рысцой от морга до набережной, но разве это прогулка? Слово «прогулка» подразумевает под собой нечто иное. Красивое место, приятная компания. Все неспешно, тепло и празднично. Но и домой ему идти в таком состоянии совершенно противопоказано. Там мать, а вместе с ней расспросы и неуместное любопытство.
«Матери еще как-то сообщить придется. – Никита мысленно застонал. Мучительно думать о том, как сказать родительнице, что ее калым накрылся, и при этом не возненавидеть за то выражение, которое наверняка появится на ее лице. – Нет, сегодня ничего говорить не буду. Не буду, и точка», – решил он.
Но сказать пришлось. Мать сразу поняла, что у сына неприятности, так что отнекиваться смысла не было. Какой бы черствой и безответственной ее не считали окружающие, но настроение сына она угадывала безошибочно. Да, она могла быть грубой, неприятно безбашенной, но если у Никиты возникали настоящие неприятности, она никогда не усугубляла ситуацию ворчанием или нравоучениями. В такие минуты она становилась обычной, почти нормальной мамой. Садилась возле сына, прижимала его голову к своему костлявому плечу и гладила по волосам до тех пор, пока его плечи не расслаблялись, дыхание не становилось ровным, а дурные мысли не улетучивались из головы раз и навсегда. Вот такой вот парадокс.
Весь вечер мать просидела тихо, как мышь, а наутро завела свою песню: и как же ей снова не повезло, да как же жизнь несправедлива. Только стала компенсацию получать за то, что столько лет одна на горбу сына тянула, как злодейка-судьба взяла и забрала кормильца. Попричитала, поохала, и давай Никиту пытать, что да как с его новоявленным отцом приключилось, с чего это он вдруг решил на себя руки наложить. Причем вопросы задавала все дельные. Никите и самому хотелось бы узнать на них ответы. Интересовало мать все: начиная со способа самоубийства и заканчивая наличием завещания со стороны Паршина. Слово «самоубийство» она произносила легко, гораздо легче, чем Никита его воспринимал. А что тут такого? Устал человек, решил разом избавиться от всех проблем. Глупо? Глупо, но действенно.
