Парадокс божественного замысла - страница 23

Заповедь в такой перспективе утрачивает привычный статус директивы, направленной на поведение, и приобретает более глубокий и едва уловимый статус связующего звена между слышащим сознанием и истоком речи. Она не диктует, как должно поступать, не обеспечивает рамку для внешне верного действия, а создает внутреннее напряжение, в котором различение возможно, а присутствие не исчезает в потоке обыденности. Каждая заповедь, если читать ее не как приказ, а как акт удержания, становится точкой напоминания о том, что связь с Богом – не гарантирована и не автоматична, что она может быть утрачена не вследствие проступка, а через постепенное притупление внимания, через замещение живого отклика автоматизмом или слепым следованием. В этом смысле заповедь – это не ограничение, а напоминание о возможности слышания, о том, что каждый шаг человека способен либо усилить его восприимчивость, либо сделать его глухим.

Особое значение здесь приобретают заповеди, выраженные в форме запрета. Они кажутся оборонительными, но их подлинное назначение – не в том, чтобы оградить человека от зла как от внешней угрозы, а в том, чтобы сдержать ту внутреннюю инерцию, которая приводит к утрате различающей чувствительности. Заповедь «не убей» говорит не о недопустимости акта, а об опасности того состояния, в котором другой перестает восприниматься как лицо; «не укради» – не только об экономической честности, но о том, как легко разрушается восприятие границ другого, когда исчезает ощущение дара и благодарности; «не лги» – не столько о правде в юридическом смысле, сколько о памяти, что речь теряет силу, если она становится манипуляцией. Каждая из этих заповедей – не запрет в полицейском смысле, а усилие удержать человеческое сознание в поле различения, где возможно переживание присутствия, а не только соблюдение формы.

Поэтому Закон, как он был явлен на Синае, не может быть сведен к системе норм, выведенных из авторитетного источника, даже если этим источником признается Сам Бог. Суть не в авторитете, а в пространстве, которое создается для того, чтобы голос мог продолжать звучать. Заповеди не навязывают правильность, они организуют внутреннюю структуру внимания, в которой человек остается способным слышать – и в себе, и в другом, и в истории – то, что нельзя отразить в норме. Закон – не результат откровения, а его продолжение в форме памяти, дисциплины, устойчивости. Он не контролирует, а удерживает; не заставляет, а возвращает; не определяет, а помогает не забыть, что всякое действие, если оно происходит вне связи с голосом, становится самозамыканием, даже если формально соответствует предписанию. Заповедь – это не форма контроля над поведением, а способ остаться в живой связи с Тобой, Который говорит – всегда заново, всегда иначе, всегда вне схемы. И потому, что Закон не устанавливает правильность, а удерживает внимание, его исполнение не может быть понято как соблюдение внешнего порядка – оно должно раскрываться как внутренняя практика присутствия, в которой каждая заповедь становится не границей, а движением навстречу живому обращению.

Если признать, что заповеди не сводятся к нормативному предписанию, а направлены прежде всего на поддержание связи, то становится ясно: исполнение Закона не может пониматься как механическое выполнение требований, как последовательность поступков, соотносимых с некой внешней моделью правильного. Сама структура Закона указывает на иное – на то, что он не столько указывает, как надо действовать, сколько тренирует способность быть в присутствии. В этом смысле Закон становится не системой команд, а формой постоянного возвращения к точке различающего восприятия, где Бог не фиксируется как объект знания или поклонения, но переживается как живое обращение. И если в акте послушания имеет место движение, то это движение не по маршруту от нормы к исполнению, а от замкнутости к открытости, от отвлеченности к включенности, от формальности к вниманию.