Парадокс божественного замысла - страница 33

Миф о завоевании как исполнении воли Бога становится не инструментом памяти, а механизмом мобилизации. Он утверждает, что успех был неизбежен, потому что был предсказан; что уничтожение других народов – это не трагедия, а часть замысла; что территория принадлежит по праву, потому что так написано. В этом превращении прошлого в схему скрывается глубинное искажение: живой, полифоничный, напряженный опыт подменяется четкой последовательностью, где все объяснено, оправдано, встроено в нужную структуру. Но такая структура всегда служит тем, кто уже находится у власти, поэтому завоевание оказывается удобным фундаментом для идеологии: оно не требует различения, оно требует подчинения нарративу. А потому любая попытка задать вопрос, увидеть сложность, признать неоднозначность воспринимается не как честность, а как ересь.

Парадокс заключается в том, что сама Библия во многих своих пластах не скрывает противоречий. Книга Судей не подтверждает триумфальную версию Иисуса Навина, а, напротив, рисует картину незавершенного, противоречивого процесса. Пророческая традиция не поддерживает идею, что захват территории означает верность Завету, – она утверждает, что пребывание в земле возможно лишь при условии внутренней правды. Даже в исторических книгах присутствуют трещины – намеки на то, что завоевание не было безусловным, что оно сопровождалось страхом, неуверенностью, и что именно в этих слабостях обнажается истинная природа отношений с Богом. Но все эти нюансы легко затушевать, если цель – создать стройную, удобную версию, в которой народ выглядит как инструмент Божьей справедливости, а все действия – как осуществленный план.

Когда завоевание превращается в миф, исчезает память о подлинной сложности пути. Исчезает тревожность, исчезает вопрос, исчезает боль. Остается образ: народ идет по велению Бога, уничтожает врагов, утверждается на земле. Такой образ, разумеется, легко превращается в политическое оружие: он позволяет легитимировать власть, оправдывать насилие, устранять сомнения. Но в этом и кроется его ложь: он заменяет присутствие схемой. Он подавляет различение. Он делает невозможной критику, потому что любая критика воспринимается как сопротивление Богу. Миф всегда требует замены подлинного на представимое. Завоевание как миф – это не история победы, это история утраты.

Бог не нуждается в том, чтобы Его воля утверждалась через миф. Он говорит правду – и потому Его слово не боится сложности, боли, провала. Настоящее обетование не требует триумфального нарратива, оно требует подвижного сердца. И потому, всякий раз, когда история оборачивается мифом, исчезает возможность услышать голос. А если голос больше не слышен, значит, земля уже не обетованная – она превращается в сцену, на которой больше не действуют Завет и различение, а остается только одна задача: повторить легенду настолько убедительно, чтобы никто не заметил, что реальность уже ушла.

Когда Завет перестает восприниматься как живое напряжение между обещанным и происходящим, между голосом и откликом, между свободой Бога и свободой человека, возникает соблазн зафиксировать смысл в форме, которая больше не требует внимания. И тогда история уступает место мифу не только как способу воспроизводства, но и как механизму защиты от пустоты, в которой уже не различается голос. Но эта пустота и есть условие настоящего присутствия. Когда она закрыта легендой, когда вместо живого восприятия остается только рассказ, вера теряет свою проницаемость. И потому следующим шагом становится необходимость заменить откровение тем, что можно удержать. Так начинается процесс замещения: вместо различения – подтверждение, вместо сопричастности – оформление, вместо пути – знак, за которым уже никто не смотрит дальше.