Раньше всех очнулся Андрей. Он ухватился за хвост цепочки оргкомитета и через пару часов разыскал легендарного Антоху Генератора. Выступление было отменено. Ира так и не повернулась. Маша с Мишей, обнимая ее и друг друга, ушли помогать ей собирать вещи. Митя, отец двоих, тоже куда-то звонил, с нажимом расчесывая бороду пятерней. Штейн молча увязал весь мусор в большой полиэтиленовый узел и, неся его перед собой, распорол ногу о штырь, оставшийся от спиленной когда-то переодевалки. В медпункте, который оказался бревенчатой избой с двумя стенами и вывеской «Больничка», ему сделали перевязку и велели сразу же по возвращении показаться нормальному врачу, «возможно, наложить швы» и сделать прививку от столбняка. Там же Штейн попрощался с Соповым, протянув полосатую руку. От него пахло настоящей больницей. Дворняга убрела в сторону моста. Ночь закончилась.
Обратный путь Петя не вспомнил бы и на сеансе гипноза. Порезанным диафильмом шли только несколько картин: где-то у трассы М-11 валяются болотные сапоги, самокрутку засовывают в щель между сидениями газели, телефоном стучат по колену, будто он сушеная вобла. В двадцать тридцать две Сопов вошел в вестибюль «Комсомольской». Отчего-то ему хотелось поехать не домой, а к Тане, и он двинулся вверх по красной ветке.
В вагоне из стороны в сторону ходили сквозняки и иногда попахивало проводкой. Сопов подумал об Эмме, о неприятной перспективе быть разбуженным ядовитыми парами мусорного полигона или очистных сооружений, о чуть более утешительной – не проснуться из-за них вовсе, о том, что Москва делится на Запад и Восток, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток, и где-то в районе «Сокольников» задремал. Ему успело присниться, будто он бродит по своей квартире перед рассветом, а с потолка свисают искрящие провода. В узком коридоре их десятки, и поначалу Сопов пригибается, но, случайно задев один или два, понимает, что они совсем неопасны. Он толкает дверь в комнату, дверь не поддается, но за ней, он знает, проводов гораздо больше, и, может быть, хоть один…
Поезд остановился, и на несколько секунд вагон обложила тишина, какая бывает только в дальних поездах ночью: за окном какая-нибудь станция Дно, вибрирует далекий быстрый шаг проводницы, духота, шершавая простынь. Сопов открыл глаза. Напротив сидела старушка с мотком белоснежной сладкой ваты на голове, рядом парень в больших наушниках, который, казалось, стучал зубами в такт музыке. Где-то справа мужчина посмеивался и выводил толстым голосом:
– Дадут, ага. А потом догонят и еще дадут. Поддадут, отпускные-то, да…
Голос все никак не мог слезть с фразы, а наоборот, крутился, устраивался, как кот, в мягкой, безобидной шутке.
«Уважаемые пассажиры, просьба соблюдать спокойствие и порядок, поезд скоро отправится». За слоями каких-то досок, проводов, труб, толстых и тонких, далеко, до странного негромко, несся встречный поезд, несся в центр, к бару, где Петя имел привычку в одиночестве перечитывать тексты к собственным семинарам, к скользкой плитке, к Кремлю. Потом, через каких-то десять минут, свободнее вздохнув после «Лубянки», полупустой встречный отправится на юго-запад, туда, где в П-образном доме начала шестидесятых вместе со своими странными соседями живет Штейн.
Сопов уставился на схему метро, потом на свою сумку, рассеянно потер ее. Он чувствовал, что и сумка, и ветровка, и кожа пропахли бинтом, самодельной больницей, забинтованной ногой с уже выступившим, с пятирублевую монету, пятнышком крови, непролазным новгородским туманом, завистью и нежностью, и сквозь слои досок, проводов и труб он увидел горизонтальные полосы на штейновском свитере – светло-серая, голубая, бордовая, – и отчетливо услышал, как они гудят. «Ничего здесь не пей», – грозил несгибающимся пальцем Вовик. Вагон тронулся, трубы пошли волнами. «Само не пройдет», – отзывалась Ира, покручивая кольцо.
