Больше она ничего не помнила.
А вдруг сегодня воскресенье? Пару раз во время эпизодов такое уже бывало: сознание отключалось и возвращалось спустя двое суток.
Алиса качнулась вперед, чтобы сесть, и уронила тяжелые ноги на липкий паркет. О классе нечего было и думать: за ночь ее словно разобрали на запчасти, а потом собрали в случайном порядке.
Отекшие ступни плоско шлепали по полу, ловя равновесие, язык и нёбо терлись друг о друга, как два листа крупнозернистой наждачки. Надо было срочно попить.
Спотыкаясь о разбросанные по полу вещи, коробки и пакеты, она добрела до кухни, достала из сушилки почти чистую чашку – императорский фарфоровый завод, костяные полупрозрачные лепестки, отколотая ручка – налила в нее сырую, крепко пахнущую хлоркой воду. Опрокидывала в себя одну чашку за другой, и вода тяжело падала в пустой желудок, пытаясь растянуть его. Он не поддавался, как жестяная фляга в кожаном чехле. Сухость во рту не проходила.
Где-то на столе завибрировал телефон. Алиса нашарила его под ворохом блестящих оберток, включила и чертыхнулась. Желудок, внутри которого плескалась вода, заныл, предупреждая о неизбежной катастрофе.
Восемь пропущенных от мамы, начиная с девяти утра, а сейчас – половина двенадцатого. Наверное, она уже едет сюда. И если она увидит все это, то сразу поймет, что Алиса снова сорвалась. Попытается засунуть ее в очередную лечебницу, и тогда можно будет забыть о той нормальной жизни, иллюзию которой Алиса с таким трудом поддерживала последний год.
Нет, нельзя допустить, чтобы мама приехала.
Алиса набрала ее номер, и пока монотонные гудки отмеряли секунды до очередного вранья, она морщила лоб, пытаясь сочинить что-нибудь убедительное.
– Где ты? – Спросила мама сухо вместо «Алло».
– Привет, мам. Я на работе.
– Сегодня суббота. Что ты там делаешь?
– Не успела закончить материал, мне нужно сдать к понедельнику.
– Почему ты не брала трубку? – тиски тревоги, сжимавшие мамин голос, немного ослабли, и он снова стал похож на себя.
– Забыла телефон на работе. Мам, все в порядке, перестань меня подозревать.
– Когда ты приедешь домой?
Алиса набрала побольше воздуха, чтобы ответить.
– Мам, я переехала, помнишь? Мой дом теперь на Ордынке.
– Прекрати, это смешно. Как можно жить в саркофаге?
– Ну, перестань, у тебя просто дурацкие воспоминания. Зато центр, до работы пешком. Я буду понемногу делать ремонт. Может, откопаю здесь какой-нибудь антиквариат, продам. Даже копить не придется. – Она рассмеялась, но на том конце провода стало так тихо, словно связь оборвалась.
– Элли. Я очень за тебя волнуюсь, понимаешь? – Нежный, усталый, очень усталый голос.
Прости, мама, я вру тебе, ты волнуешься не зря, я опять сорвалась, – следовало бы сказать Алисе. Но вместо этого она выпрямилась, встала в третью позицию и профессионально небрежным тоном ответила:
– Мам, у меня все в порядке. Я здорова. И я хочу жить одна. Или вдвоем с мужчиной. Но точно не просиживать твой диван.
Лгунья. Лгунья. Лиса-Алиса. Вот она кто на самом деле.
Маленькая хищная мордочка скалится в пустоту, глаза-бусины блестят притворной радостью, но шерсть на загривке стоит дыбом. Она готова в любой момент броситься на того, кто попробует выведать ее секрет.
Алиса распрощалась с мамой, сославшись на работу, и пошла в ванную. Очень скоро выяснилось, что принять душ ей не удастся: лейка была покрыта окаменевшей бело-желтой коростой, не пропускавшей даже тонкую струю. Под напором замурованной воды трубы протяжно застонали, угрожая рвануть. Алиса сдалась и включила кран. Шершавая серая ванна с рыжими подпалинами была похожа, скорее, на цинковое корыто, и залезать туда совсем не хотелось, но другого выбора не было. Она потерла пористую поверхность куском старой марли, валявшейся на раковине, вставила пробку и аккуратно, стараясь ни до чего не дотрагиваться, легла в теплую мелкую лужу.
