Эта огромная квартира в зеленом центре города принадлежала когда-то родителям патологоанатома. В ней же прошло его милое, убаюканное сладким голосом няни детство. Отсюда он уехал в столицу осуществлять свои честолюбивые замыслы. Сюда же, но уже в разбитую, пропахшую квашено-чесночным бытом квартиру, вернее, только комнату, ему довелось вернуться после нескольких лет скитаний. Родители погибли в автокатастрофе, и городские власти передали госсобственность нуждающимся. По прошествии времени, друзья помогли отстоять для него только детскую священной когда-то для него квартиры.
Его мутило от запахов, что пропитали стены любимого дома, от истошных криков и базарной ругани, что рвали его ушные перепонки, от внешнего вида сожителей, интеллект которых смог добраться до завхозного и кладовщического кресел в иерархии городского рынка. Телефон трещал ежедневно и еженощно, в трубку и из нее летели рубли, килограммы, тонны, литры, цистерны, ящики, бидоны, хвосты, головы, туши. Последнее касалось мясников, особо почитаемых в этой семейке по причине ее исключительного мясоедства. С этой уважаемой профессией соседи патологоанатома любили сравнивать и его самого и отпускать как бы невзначай липкие шуточки, что доводило того до тихого бешенства.
Он приходил домой только днем, когда его чужеродных соседей будни вытягивали из теплой норки и заставляли трудиться. Взрослые выезжали в заграничной металлической банке на свою рыночную пасеку для «сбора меда», чадо топало ногами в школу, которая располагалась напротив дома. В квартире оставалось только безвольное теленкообразное, четвероногое создание с длинными, густыми слюнями до пола из вечно отвисшей челюсти, что придавало собаке глуповатый вид. Она и не мешала, при встрече с патологоанатомом падала перед ним на пузо, как лягушка, и, виновато прикрыв морду лапой, следила за его телодвижениями дружелюбно и лениво.
Удивительно, что при своем достатке соседи до сих пор не засунули квартиру в пластмассовую мыльницу стандартного евроремонта. Все оставалось прежним, как в детстве патологоанатома, правда, выглядело очень плачевно под прессом времени. Обои потемнели так, что их рисунок можно было разглядеть после вмешательства реставратора, потолок покрылся разводами и пятнами, будто кожа, съедаемая гангреной, на дверях зияли глубокие раны – следы зубов глупого животного, в окна проникал только тусклый, какой-то жирный свет, будто сквозь облако дымящегося на сковороде масла. Казалось, в последний раз к ним прикасалась рука с тряпкой несколько лет назад. Паркетный пол ныл и печально поскрипывал даже под легкими тельцами полусонных мух.
Всю квартиру, кроме, конечно, комнаты патологоанатома, оккупировали коробки огромных размеров, наглухо запечатанные и запломбированные. Соседи готовились к тотальному обновлению квартиры, но им мешал он, патологоанатом. Внешне они ничем не выказывали своего неприятия к его персоне, но втайне искали пути изолировать его от себя. Патологоанатому были неведомы их планы. Неведомы и безразличны. Родительская некогда квартира давно перестала быть для него чем-то вроде старой, любимой плюшевой игрушки, один взгляд на которую вызывал бы слезы умиления и доброй памяти. Здесь уже ничто не пробуждало его воспоминаний, а, напротив, томило его душу какой-то разорванностью существования, несуразностью и алогичностью. У соседского семейства отсутствовали даже слабовыраженные флюиды духовности и вкуса. И это угнетало патологоанатома, ущемляло его достоинство и в особенности оскверняло родительскую память. Еда возвышалась на священном постаменте молитвенного храма этих людей. Карбонаты, рулеты, шейки, грудинки, шпиги, языки, беконы, отбивные, сервелаты, стейки, окорочка, бифштексы, лангеты, ростбифы, зразы, шницели, чанахи, антрекоты, бефстроганов, бастурма употреблялись ежедневно килограммами на пропахшей чадом от пережаренного жира кухне. Все это поверх забивалось белым хлебом с толстым ковром сливочного масла и заливалось литрами холодного молока, о чем свидетельствовали разноцветные бумажные пакеты, что выстраивались к ночи в очередь у входной двери.
