– Помнишь, сон мне был? – спросил Иоанн Тимофеевич.
– Помню, батюшка… Мы тогда с Ваней Павлу поклонились, чтоб ему выпал жребий быть великим человеком… Как же так?
– Смирись, Вася. Смирение – самый лучший врач.
Ночью Василий Иванович пробудился от неясного, но очень дорогого воспоминания… Они с Павлом сразу после грозы вышли на улицу, вот только чего ради? Закрыл глаза и увидел сверкающую нить… Павел змея запустил! Нить была вощеная. Целый клубок. Змей, умчавшись в небеса, размотал нитки без остатка. Павел уже учился в институте, но был счастлив, как мальчик: «Вася, он же у нас – братец молний. Его же и не видно!»
Змея и впрямь невозможно было найти среди сияющих облаков.
«Он словно живой. Он стремится залететь еще выше. Он выше стрижей! Ты видишь стрижей?»
Павел дал брату подержать в руках нить, и Вася почувствовал, как она дрожит, напрягается, тянет вверх.
«Павел, – сказал про себя Василий Иванович. – Я чувствую эту нить в себе. Я не знаю, что она такое, но я ее не выпущу».
Змея они, подчиняясь его порывам, отпустили, искали потом и не нашли.
«Павел, ты всегда хотел прожить какую-то особую, умную, полезную жизнь… Не знаю, получится ли у меня, но постараюсь быть достойным твоего одобрения. Ты хоть во сне ко мне приходи».
– Господи, Господи, помилуй меня!
Закрыл лицо рукой и почувствовал нить, упругую, тянущую вверх, но это был уже сон.
Веселый, легкий на шутливое слово, воспитанник Беллавин стал молчаливым, отстраненным.
В семинарии все было по-прежнему, но он чувствовал себя одиноким.
– Архиерей, встряхнись! – говорили ему. – Ты совсем у нас заучился. Кого-кого, а тебя в академию примут. Ты ведь Архиерей!
– Не вижу, чтоб мы заучивались, – отвечал Беллавин серьезно. – Уроки и те готовим спустя рукава.
К зданию Духовной академии Василий Иванович Беллавин подъехал на извозчике, это был первый в жизни извозчик, нанятый самостоятельно.
Трехэтажное высокое здание с колоннадой над входом стояло в глубине двора. Дверь как дверь – ничего величественного, но сердце трепетало… Он учился десять лет, чтобы получить возможность прийти сюда, а если Бог благословит, остаться здесь.
Во дворе было пусто. Василий Иванович вздрогнул, когда кто-то сказал:
– Кваренги и Руска.
Возле березы стоял человек. Наверное, старшекурсник. Лицо бритое, бледное, но в больших глазах теплота.
– Ах, это архитекторы! – догадался Василий Иванович. – Я сюда не праздно. Я приехал сдавать экзамены.
– Сначала идите к инспектору, потом к отцу эконому, устраивайтесь. До экзаменов почти неделя… Вы из каких мест?
– Закончил Псковскую семинарию. Из Торопца.
– Вот оно как! Мы с вами земляки. Я с Селигера.
– Из Осташкова?
– Из Кравотыни, из села. В Осташкове учился.
– Я тоже из села, вернее, с погоста… Это уже потом отца перевели.
– Деревенский народ от доброго корня. Будьте посмелей. Здесь такие же люди, как и всюду.
– Но ведь… академия! – вырвалось у Василия Ивановича.
Земляк чудесно рассмеялся.
Представившись инспектору, заплатив отцу эконому за половину месяца восемь рублей пятьдесят копеек, абитуриент Беллавин устроился в комнате для студентов и отправился искать Исаакиевский собор, а в соборе – мозаики торопчанина академика Раева. Уроки Матвея Матвеевича не забывались.
Темная громада храма показалась чудовищной гробницей, куда нет никому входа. Но вход нашелся. Внутри – город, с улицами, с площадью. Света много, но Василий Иванович не испытал здесь обычного теплого чувства, каким полна всякая русская церковка. Знаменитые малахитовые столбы – как каменный лес. Мозаики святых телесно живые, но не молитвенные, не иконные.
