Отец инспектор ожидал увидеть за обеденным столом отца ректора весь цвет семинарии, но приборы были поставлены для двоих.
Келейник подал овощи, уху, приправленную травами, угрей, фрукты. Вина не было, но крепчайший чай благоухал розами и каким-то экзотическим нектаром.
– Наши семинаристы народ воспитанный. Дикостей, характерных для российских учебных духовных заведений, у нас не бывает, – сказал отец Климент. – Мне здесь с инспекторскими обязанностями управляться было несложно.
– Я перед отъездом много читал о Холмской земле и, признаться, тревожусь.
– Нет, здесь спокойно. А кстати, кто из писателей вам ближе, Толстой или Достоевский?
– Толстой, но Алексей, – ответил Тихон.
– Ах, «Иоанн Дамаскин»! – усмехнулся ректор. – Что ж, пусть Алексей. Но тогда так: за кем из этой троицы – будущее?
– «Колокольчики мои, цветики степные» – на все времена.
– Но «Братья Карамазовы» – этот ад человеческой души… У Льва Великого – Пьер, капитан Тушин, Наташа, Элен, старик и сын Болконские!
– А у Алексея Толстого – царь Федор Иоаннович, – улыбнулся Тихон, – в нем и карамазовы уместились, и пьеры безуховы… Да я и не сравниваю… Мировая известность за «Анной Карениной», за «Идиотом», но стихи Алексея Константиновича уже сегодня – частица русской души. Как и стихи Пушкина, Некрасова.
– Вы поклонник Некрасова?.. А не приходилось ли вам держать в руках «Что делать?»? – Лицо архимандрита напряглось, но глаза он опустил.
– В студенческой библиотеке Санкт-Петербургской духовной академии в мою бытность эта запрещенная книга имелась.
– Ну а все эти Златовратские, Помяловские…
– Литература правдивая, но скучная. Скучная правда – недолгий жилец. Если поменьше возражать, тем более возражать несуразно, было бы много покойнее. И в обществе, и в самой журналистике.
– Пожалуй, – согласился архимандрит: у него отлегло от сердца.
О семинарии разговора не было, о религиозной жизни Холм-щины тоже.
После чая отец ректор повел отца инспектора в гостиную показать свою художественную коллекцию. Картины сплошь покрывали самую светлую стену. Всё это были пейзажи, а в центре шесть небольших полотен на религиозные темы.
– Местные художники, местная природа. – В голосе отца ректора не было ни гордости, ни удовольствия.
Религиозные картины католического толка, световые контрасты жесткие, драпировки тяжелые с претензией на величие.
– Вот мир, в котором вам предстоит жить, служа православию… Я собирал эти картины с некоей целью, а потом забыл, чего ради, кому и, главное, что хотел я доказать этими картинами… Впрочем, местному обществу мое собрание нравится.
Тихон оказался зрителем внимательным.
– Мне кажется, – сказал он, рассмотрев каждое полотно, – некоторые пейзажи написаны и мастерски, и с любовью… Мельница, стога сена, даже вот эти лужи на дороге. Воздух серый, но чувствуешь – тепло, весна.
– Эти вещи, пожалуй, самые талантливые, – согласился архимандрит. – А вот Бог, святость у них здесь точь-в-точь как на этих картинах, с ядовитой зеленью, с лакированной тьмой, с приторной розовостью. Одним словом, уния… На Холмщине уния ушла в прошлое шестнадцать лет тому… Высокопреосвященные Иоанникий, Леонтий, ныне преосвященный Флавиан многое восстановили в искалеченном церковном обряде. Но ведь от того, как начертаны буквы, Слово не меняется. Понимать бы это. А у нас – будто на уроке чистописания, когда учителя своей въедливой настойчивостью вызывают столь сильный протест в учащихся, что те умышленно заливают тетради чернилами.
