– Естество, – рассуждал старший брат барина, – всему основа. Все остальное суть дело воспитания и условий.
– Естество у тебя больно завидное, – объяснял Аграфене вольнонаемный камердинер старшего брата барина, – только ежели он тебя под венец поведет, что он с твоим естеством в постели делать станет, ему, почитай, уж за семьдесят… Да поперек барской прихоти молвить не изволь…
Хорошая память и несколько лет изучения французского языка не дали никакого результата. То ли от страха оказаться в постели барина, то ли по какой другой причине, опровергавшей мысль, что все люди равны не только перед Богом, Аграфена так и не заговорила по-французски. Барин же вскоре избавил ее от мучений, благополучно уйдя в тот мир, где, по догадкам некоторых мудрых людей, часто размышлявших на эту тему, все действительно равны, да и изъясняться по-французски совершенно не нужно.
Вот тогда-то молодая вдова и осталась в большом чужом городе, одна, не зная где преклонить голову. Но мир не без добрых людей и через какое-то время она оказалась в кухарках у купца, человека строгих правил и нравов, а уж от него попала в дом сенатора Бакунина под строгий надзор Якова.
Правда, в то время с ней случилось еще одно происшествие, о котором не знала ни одна живая душа. Да и самой ей не верилось в произошедшее и она часто, отходя ко сну в своей вдовьей, одинокой, но не сказать чтобы холодной постели, размышляла, действительно ли это все приключилось с нею, или только пригрезилось в греховных помыслах.
В бытность ее кухаркой у купца, однажды, когда весь дом уснул и Аграфена тоже забылась сном после нелегкого дня, она вдруг проснулась, почувствовав на себе тяжесть мужского тела. В сиренево-синем лунном свете, лившемся из обледенелого окна, Аграфена увидела над собой лицо приказчика, приехавшего рано утром из Москвы к хозяину по срочному делу. Страх, что проснется спавшая в другом углу ее каморки девчонка-прислуга, а еще больше страх от мысли, что на шум может прийти сам хозяин – он работал по ночам и укладывался спать только под самое утро – охватил ее, и приказчик успел раздвинуть ей ноги. Ужас, что сейчас повторится то, что делал с ней по ночам муж, пронзил Аграфену и, поняв свое безвыходное положение, она закусила губу, чтобы вытерпеть боль и известное ей истязание.
Но боли не последовало, мало того, через некоторое время волна какой-то тающей сладости подхватила ее и она отпустила прижатую зубами губу и словно издали услышала свой сладостный легкий стон, не удерживаемый уже никаким страхом. Когда все закончилось, приказчик полежал рядом с нею, лаская ее набухшие груди и отвердевшие сосцы, а потом опять взял ее под себя, трепещущую и тающую, ничего не помнящую и уже неведающую ни страха, ни стыда – она сама раздвинула ноги, согнула их в коленях и опять закусила губу, но на этот раз не от ужаса, а чтобы все-таки хоть немного приглушить сладостный стон.
Под утро приказчик ушёл и она уснула, первый раз в жизни удовлетворенная в желаниях женской плоти и первый раз счастливая неведомым ей раньше счастьем, ставшим доступным ей – уже не девочке-подростку с девичьим, рано развившимся истерзанным телом, а созревшей, расцветающей молодой женщине, отдающейся во власть своего женского, всепобеждающего и всепоглощающего естества.
Приказчик уехал назад в Москву в то же утро, даже не попрощавшись с нею. И изо дня в день, из месяца в месяц она как будто забывала ту ночь, и все, что произошло тогда, начинало казаться ей сном, но полностью не исчезало, то и дело пробуждаясь. И поэтому, когда Яков заговаривал с ней о замужестве, она давала молчаливое согласие на такой поворот в своей жизни, но, помня свою недавнюю юность, оговаривала единственное условие – чтобы человек был «без озорства».
