Теперь, спустя двадцать пять лет, собирают пятьдесят пять, одиннадцать уходит на сборы, чистыми в казну – сорок четыре миллиона… А недоимки… Но и денег-то этих не видишь, они уже потрачены наперед, приходится жить в долг, а как быть? Людей в государстве стало вдвое, и доходов почти вдвое, а расходов и того больше. Приходится в долг, да еще и негде взять…
Только старых, амстердамским банкирам, процентов платить – восемь миллионов гульденов… А всего долгов наберется миллионов пятьдесят… Это почти годовой доход казны, вместе с издержками по сбору… «Кредиторы с векселями разоряют до конца,» – хороший слог… Только и спасение, что печатать ассигнации…
Ассигнаций сначала печатали по миллиону в год. Набралось почти пятьдесят миллионов… Прошлогодним манифестом объявлено обязательство не печатать свыше ста миллионов ассигнаций, чтобы удержать курс… Пятьдесят миллионов – на обмен старых, остальное – в долг дворянству под восемь процентов, да на городское устройство. Пятнадцать миллионов на случай неожиданной войны. А денег в казну с этих ста не наберется и пяти миллионов… А у поручика Аненского – неподъемный долг – сто двадцать три рубля и хороший слог: «Кредиторы с векселями разоряют до конца»…
Екатерина вспомнила, как по приезде в Тулу у нее испортилось настроение – такое с ней случалось редко, она всегда держала себя в руках. Но разговоры о засухе, о неурожайном годе, о том, что куль ржи уже семь рублей, так подействовали на нее, что, сославшись на недомогание, она даже не пошла в дворянское собрание на встречу с тульскими дворянами, а уж такое она позволила себе впервые…
2. Непозволительная дерзость
Не осерчай, матушка,
Не взгневись
На своих
Глупых детушек.
Русская народная песня.
Чтобы хоть как-то отогнать тягостные мысли, настойчиво подступавшие сами собой, Екатерина полистала «Санкт-Петербургские ведомости». Не успев дойти до иностранной хроники, которая всегда рассеивала мысли императрицы, она вдруг наткнулась на сообщение по Петербургу и, зацепившись за слова «убиты в постели», не успела отвести взгляд и начала вчитываться, сначала перескакивая со строки на строку, а потом возвращаясь и внимательно перечитывая.
«Сенатор Афанасий Иванович Бакунин… Гусарский поручик Звягин… Убиты в постели… Особняке на Гороховой улице… Кинжал, как сказывают, коим вершат месть масоны тайных лож…»
Екатерина поднялась из-за своего стола и начала расхаживать по комнате, закатывая до локтя рукава платья – белые и все еще красивые ее руки покрылись красными пятнами. Все это означало крайнюю степень волнения и гнева. Храповицкий замер у стола. Перед тем как подать газету, он сам просмотрел ее – но только раздел иностранной хроники – и ничего, что могло бы так взволновать императрицу, не заметил.
– Как можно такое писать в газете?! Кто позволил дойти до такой глупости! Какая месть! Какие масоны! Где масоны?! В Петербурге масоны?! Калиостро, мерзавца, я выслала, какие масоны? Что за непозволительная дерзость! Где Рылеев? Немедленно сюда этого старого дурака!
Храповицкий, сам состоявший сразу в шести ложах – как он полагал, ради хороших знакомств, приятных и полезных встреч – первый раз видел Екатерину в таком состоянии. Лицо ее, как и руки, тоже покрылись красными пятнами, глаза сверкали, она, казалось, совсем потеряла власть над собою.
Храповицкий не сомневался, что Екатерина прекрасно знает, что он состоит в ложах, и уж тем более знает о масонстве своего давнишнего любимца Елагина и не раз шутила, намекая на это как на простительное чудачество. Откуда такая вспышка гнева, что из этого выйдет?
