Девушка вздрогнула; она понимала этот выбор – прикосновение чужого мужчины было несмываемым позором как для незамужней девушки, так и для женщины, бывшей в браке.
– Воины чужаков всегда были жестоки с женщинами, детьми и стариками, так мне рассказывали, – продолжила Тханана. – Они убивали, сжигали дома и поля, резали стада. И тогда, поднявшись на крыши, наши девушки прыгали в разведённые ими костры. Или не выходили из домов, которые они подожгли.
– Уни, – нахмурилась ХынСаа, вспомнив предание, которое слышала в детстве, – твоя уни говорила, что были девушки, которые принимали в себя кинжал. Это тоже наш обычай?
После её слов и она и мать взглянули на кинжал, висевший над устланным шкурой ложем Нийсхо, почти одновременно. Один из законов племени запрещал обнажать клинок, если нет намерения убить. «Не вытаскивай кинжал из ножен, коли не собираешься пролить кровь», – часто говорил Нийсхо. На голову нарушившего закон падал позор.
– Принимали, – тяжело ответила наконец Тханана. – По давней традиции можно вступить в брак не только с огнем… Это брак со смертью, когда только она может защитить твою честь.
ХынСаа вздохнула в ответ и посмотрела на огонь в очаге. Она правильно поняла слова Дотта: он просил её жить, несмотря ни на что. «Но на что мне такая жизнь, Дотт? – грустно подумала девушка. – Как же жить с бременем позора и осуждения, как дышать, лишившись чести?».
Тревожную весть принесли вороны: с криками они прилетели со стороны ущелья и расселись по крышам огромной чёрной стаей, оглушая пронзительным шумом и внимательно разглядывая дома ламарцев. Вышедшая на порог Тханана тяжело промолвила:
– Ждут охоты.
– Охоты? – испуганно переспросила ХынСаа, выйдя следом.
Мать медленно кивнула и плотнее закуталась в шерстяную шаль:
– Они предчувствуют приход охотников.
Девушка оглядела крикливую стаю и резко посмотрела в сторону ущелья. Она не могла слышать и видеть того, что там происходит, но сердце сжалось в предчувствии беды. Из домов начали выходить женщины и дети, и, едва ли слыша их полные тревоги вопросы, ХынСаа прищурилась, вглядевшись в лежавшую между селением и ущельем долину.
– Всадник! – вырвалось у неё.
Ламарцы дружно проследили за её взглядом: к селению действительно приближался мужчина верхом на коне. Гадая, какие новости он несёт, девушка поднесла ладонь к пересохшим губам. Гулом в ушах отдавался каждый стук сердца, отбивавшегося, казалось, оставшиеся секунды времени…
– У него кровь! – ахнул кто-то из мальчишек.
Среди женщин едва заметной волной пробежало сдерживаемое волнение, в котором чувствовался зарождавшийся страх. Не выдержав, дети стайкой устремились в сторону приближавшегося всадника.
У ХынСаа замерло сердце, когда она смогла разглядеть его раны; она не боялась ни вида ни запаха крови, не раз видевшая, как отец или брат резали скотину, но обильно пропитавшая волосы и одежду мужчины багровая жидкость, огромными пятнами покрывавшая шею коня и седло, отозвалась в мыслях девушки печальной догадкой. Она понимала, что жить гонцу осталось недолго.
Никто не бросился к нему с вопросами, не стал дергать стремя, когда он подъехал прямо к дому Нийсхо. Сдержанность, воспитываемая поколениями, не позволила никому опередить Тханану, которая, скрывая боль и грусть, спокойно спросила:
– С какой вестью ты прибыл?
Руки мужчины, державшие поводья, тряслись, скользкие от крови ладони чудом удерживали кожаные шнуры, склонившийся к луке седла стан всадника тяжело поднимался и опускался в такт рваному дыханию. Ни звуком ни жестом не выказал гонец боли и, подняв бледное, как снег, лицо, взглянул на Мать племени с тихим, но отчётливым:
