Воспитанная горами и их строгими законами сдержанность не дала ХынСаа времени на долгое прощание; отвернувшись от вида лугов, едва в ночи растворился силуэт всадника, девушка окинула взором Фийху и стоявших вокруг воинов, молча подобрала с травы полные воды фляги и направилась обратно к пленникам. Она не заметила уважения и восхищения, которое в некоторых воинах вызвали её вмиг повзрослевший взгляд и прямая спина.
– ХынСаа, – тихо окликнула её Фийха, когда они устроились на траве подле остальных женщин.
Никто из взрослых не спал, бодрствовали, несмотря на усталость, и несколько мальчиков, которых от юности отделяло лишь два или три солнца. Девушка понимала, что они ждут её слов, но говорить сейчас ей было особенно сложно. Тем не менее, совладав и с этой слабостью, она негромко поведала:
– Уни завещала мне… помогать племени так, как это делала она. Я обещала ей, обещаю и вам, что не забуду ничего из того, чему она успела меня научить, и буду помогать племени всем, что в моих силах и разумении. Принимаете ли вы меня как Мать племени? – задала она традиционный вопрос.
Никто уже не вспомнил бы, кто первым произнёс эти слова, но предания гласили о Первой Матери, пришедшей с другой стороны гор. О той, что бескорыстно помогала каждому ламарцу. О той, которую племя впервые назвало Матерью.
– Принимаем, – раздалось со всех сторон.
ХынСаа слабо улыбнулась, различив в нестройном хоре ответов и звонкие голоса мальчиков. Фийха взяла её за руку и сжала в молчаливой поддержке; девушка подарила ей полный признательности взгляд и посмотрела в сторону близкой подруги Тхананы, Кахин, весомо промолвившей:
– Битва унесла жизни твоих отца, брата и будущего мужа, несправедливость воина лишила тебя матери, ХынСаа.
ХынСаа сглотнула, понимая, что услышит, ещё до того, как женщина неумолимо добавила:
– Не нарушай закон крови, ХынСаа. Ты теперь Мать племени, твоя честь – наша честь.
В воцарившемся после этих слов молчании все терпеливо ждали ответа девушки, не желая торопить её с принятием столь сложного решения. ХынСаа, потянувшись, поправила свою накидку на крепко спавшем Замиге, провела ладонью по его светлой головке и, подняв на горянок строгий, сиявший решимостью взгляд, тихо и сдержанно произнесла:
– Я знаю, Кахин. Кровь моей семьи не останется пролитой безнаказанно, даю слово себе и племени.
Пленники ответили молчаливыми кивками; ХынСаа хорошо знала, что каждый будет хранить молчание и ничем не выдаст ни её намерений, ни её действий. Как ей поступить, девушка поняла ещё до того, как Кахин напомнила о законе крови – единственном, из-за чего число ламарцев оставалось столь низким, ведь пролитую кровь не прощали поколениями.
Следующее утро встретило девушку холодом и спазмами в груди. ХынСаа понимала, что потеря ещё долго будет терзать её напоминаниями. Но, отвлекшись на нужды и просьбы женщин и детей своего племени, она ненадолго забыла о боли.
Дорога была такой же длинной, как и накануне. Отряд во главе с Курхо – так воины называли мужчину, возглавлявшего их группу, – шёл медленно; среди всадников встречались пешие, как пленники, стражи. Ламарцы шли в середине, кинжалы у них отняли, несмотря на слово, данное Тхананой. Никто из них не жаловался на неудобства или усталость, даже дети; изредка перебрасывались короткими репликами только воины Эскара.
Поздним вечером Курхо решил вновь остановиться на привал; воины проворно поставили для него и его приближённых соратников большую палатку и развели костры. Пойманную охотниками ещё днём серну быстро разделали двое мужчин, и ХынСаа вместе с несколькими женщинами вызвалась принести воды для котелков, в которых было решено сварить мясо.
