– Не хотелось привлекать внимание. О происшествии уже идут толки. И кто-то рассказывал, что вестника забрал вуо-тон.
Бьен бросила на него острый взгляд.
– Всего лишь слухи, – успокоил ее Рук. – Но я не хотел подкреплять их, бегая туда-сюда.
– Еще один довод против расписной кожи.
Едва она отняла наспех свернутый тампон, рана наполнилась кровью и гноем. Бьен откупорила квей, пропитала напитком ткань и прижала ее к разодранной коже. Вестник забился – квей обжигал открытую рану еще сильней, чем жег язык, – и выкрикнул несколько слов.
Бьен подняла глаза на Рука:
– Что это было?
– Не знаю. Он весь день пытался что-то сказать. – Рук выглянул в ночь за узким оконцем: на сотне крыш горели огни жертвоприношений, большие и малые. – Я говорил с Уеном: такие вестники, не меньше десятка, объявились по всему городу.
– Знаю. – Бьен еще раз промыла рану квеем и отставила кувшин. – Пока ждала тебя, наслушалась. Толкуют, одну такую перехватили зеленые рубашки, не дав людям совсем ее растерзать. Но и та умерла прежде, чем верховные жрецы приступили к допросу.
– Что, надо думать, рассердило верховных жрецов.
– Меньше, чем богохульники-чужестранцы в городе.
– Это у нас называется богохульством?
Бьен оглянулась на него:
– «Придет Первый, подобный тем, кого вы чтите, но сильней и быстрее»? Да, у нас это так и называется.
Гладкий тростник был уже готов: разрезан вдоль сердцевины на длинные плоские полосы. Бьен взяла одну, прижала влажной мясистой стороной к разодранной коже вестника. Его счастье, если квей и тростник не дадут ране закиснуть. Бьен работала уверенно и проворно. Залепив рану листьями, она промокнула ее окровавленной рубашкой и замотала все свежей.
– Твой пояс, – потребовала она, протянув руку. – Ты усади его, а я закреплю повязку.
Стянув с себя пояс, Рук передал его Бьен и обхватил вестника за плечи. Он действовал как мог бережно, но когда приподнял раненого, у того вырвался бессловесный звериный вой, продолжавшийся несколько ударов сердца, – пока Рук не зажал ему рот ладонью. Бьен ловко накинула петлю пояса на повязку и крепко затянула. Вестник корчился, но Рук поддерживал его, пока она не закончила, а потом мягко опустил на постель.
Вестник пробормотал что-то и затих на запятнанных простынях.
Рук еще минуту его разглядывал, затем обернулся к Бьен:
– Что люди говорят о Банях?
– Винят Аннур.
– Аннур? – нахмурился Рук.
– Это такая огромная империя. К северу от нас. Лет двести владела Домбангом…
Он пропустил ехидство мимо ушей.
– Зачем им нападать на Бани?
– Их гигантская птица: кеппрал, кетрель или как их там…
– В городе вечно толкуют о кеттралах, – покачал головой Рук. – Стоит облачку закрыть луну, кто-нибудь вопит, что Аннур возвращается.
– Ну да. Но это «облачко» оказалось весьма убедительным. У верховных жрецов остались извлеченные из руин обугленные останки, их выставили на Арене всем напоказ.
– Ты их видела?
Она уставилась на него, как на полоумного:
– Я тебя, засранца, искала. А если бы и не искала, я, сам знаешь, на Арену не хожу. Зато ходил Чуи. И еще кое-кто. Говорят, когти длиной с весло.
– А еще атаки были?
– Только на Бани, – покачала головой Бьен. – Сгорели почти дотла.
– Пленников жрецы захватили?
– Одного. Объявили, что его казнят на ступенях Кораблекрушения завтра на рассвете. – Лицо ее сурово застыло. – Если бы не ждала тебя, пошла бы посидеть с ним эту ночь.
– Я рад, что не пошла. Доброта в этом городе стала опасной игрой.
