– Тебе бы, Яш, не на врача учиться, – привычно подколол долговязого однокурсника Богдан. – А на детского писателя, к примеру. Встаньте, дети, встаньте в круг. Правда, хоровод вокруг елки с твоим ростом водить тоже – не фонтан.
– Нет в тебе романтики ни на грош, – привычно обиделся Яков. – И разговаривать, к примеру, о недавно написанной поэме Евгения Евтушенко «Голубь в Сантьяго» бесполезно, поэтому не будем тратить время.
– А, помню… это ведь он написал «Идут белые снеги».
– Он, он, не сомневайся.
Спустившись со ступенек, троица направилась в сторону трамвайной остановки. Обгоняя их, староста Ирина Заварина оглянулась, едва не поскользнувшись, и напомнила:
– Мальчики, завтра не забудьте комсомольские билеты, собрание курса будет, помните? И по членским взносам ситуация не совсем благополучная! Подтянитесь.
– Да помним мы, не забыли, не забыли, – передразнивая ее, Богдан, помахал портфелем. – Ты, кстати, куда торопишься, завтра вроде зачетов нет, учить ничего не надо.
– Подружка взяла билеты на «Открытую книгу» по Каверину, в «Художку»[3], боюсь, как бы не опоздать. Кстати, там про открытие пенициллина, если вы читали. Играют мой любимый Дворжецкий, Гурченко и Чурсина. Рекомендую! Двухсерийный.
– Да читали мы, читали, – все в той же манере передразнил ее Богдан, пользуясь тем, что девушка его уже не слышит.
– А вот я сомневаюсь, что ты Каверина читал, – заметил Яков, вышагивая впереди всех. – Не только «Открытую книгу», но и с «Двумя капитанами» наверняка не знаком.
– Ну, фильм-то я смотрел, – ухватился, как утопающий за соломинку, Гончаренко. – Многосерийный. Там еще такая музыка звучит, когда титры идут… Динамичная.
– Фильм – это не книга! Ты книгу почитай!
Блюмкин умел говорить обидные вещи такой интонацией, что на него не обижался никто. Весь его внешний вид – рост под два метра, огромных размеров нос и губы, ручищи-грабли, сорок пятый размер обуви – все производило впечатление этакого взрослого ребенка, на которого обижаться – грех. Там, где вот-вот могла вспыхнуть ссора или даже потасовка, Якову удавалось сглаживать острые углы, примиряя самых непримиримых.
Как это у него получалось – неясно.
Вот и сейчас из сказанного выходило, что Богдан – вовсе не такой невежда, что не читал Каверина, а сегодня же, ну, в крайнем случае – в ближайшие выходные, возьмет в библиотеке роман и непременно прочитает от корки до корки. И у Якова больше не возникнет повода в чем-то стыдить товарища. Хотя лично Стасу во все это верилось с трудом.
– Мне тут, короче, Высоцкого записи достали, – шепнул Стасу Богдан, когда Яков оторвался немного вперед и слышать сказанное не мог. – Вот это я понимаю, монтана… Предлагаю забуриться в общагу и оттянуться по полной.
Чуть мешковатый, с пышными рыжеватыми усами, он мгновенно загорался и так же быстро – в считанные мгновения – мог погаснуть.
«Хохлы – мы все такие!» – его любимая поговорка.
Зато в пылу своего горения был способен уговорить кого угодно, даже самого черта. В такие минуты Стасу казалось, что ни цунами, ни третья мировая война не способна заставить Гончаренко отказаться от своей затеи. Впрочем, в этом они были похожи. Может, на этой почве и сдружились.
Одного для себя Стас уяснить не мог: какой-такой кайф Богдаша ощущает, произнося презрительно-уничижительное «хохлы». Для Пермякова это было все равно что евреев называть жидами, русских – кацапами. Однако напрямую спросить однокурсника он не решался.
