Эмма покосилась на Ральфа.
– Эвакуироваться – это как? – шепотом спросила она.
Брат покачал головой.
– Нас не увезут. Мне так кажется. Увозят ведь тех, кто живет у самого моря.
– Да я про другое. Как они себя чувствуют?
Ральф приложил палец к губам. Ни тогда, ни потом он не считал своих родителей жестокими, но старался их не злить. Они были степенными, пожилыми – и начисто лишенными воображения.
Когда война закончилась, родители снова завели тайные разговоры. Они обсуждали, не взять ли в дом сироту – быть может, ребенка местной девушки, которая провела ночь с летчиком, или кого постарше, товарища для Ральфа… В церкви много говорили о печальной судьбе паренька из Лоустофта, ровесника Ральфа: его отец, работник газовой компании, погиб, когда немецкая бомба упала на Лорн-парк-роуд, а мать скончалась от прямого попадания в ресторан «Уоллерс». «Что она вообще делала в ресторане, хотела бы я знать?» – проворчала миссис Элдред. Потом среди окружения Элдредов разошлась молва, будто этот мальчик до того, как осиротеть, вел слишком вольную жизнь, и родители отказались от своей затеи. Несостоявшийся товарищ Ральфа скрылся в пелене несбывшихся надежд.
Когда даешь себе труд, говаривал отец Ральфа, задуматься о нуждах и страданиях этого мира, когда вглядываешься в бездонную пучину человеческой недальновидности и глупости, ты начинаешь понимать, что так уж устроен мир, иначе бы в нем не существовало благотворительности.
Наконец в стране отменили карточки. Но в доме Элдредов к еде по-прежнему относились бережно, если не сказать – скаредно. «Нет ничего дурного в экономии», – уверяла миссис Элдред. Ральф усвоил прочно: если хочется чего-нибудь вкусненького, дома этого не найдешь и не получишь.
Когда Ральфу исполнилось пятнадцать, его отослали к тетке в Йоркшир. Дядюшка Джеймс именовал йоркширских родичей «синодом из Уитби», подразумевая, что они все узколобые, угрюмые и слишком уж озабоченные верой, на его утонченный вкус клирика Высокой церкви[8]. Сам Ральф поездку на север воспринял как каникулы: к тому моменту он уже начал критически относиться к собственному семейству и из опыта прожитых лет усвоил, что отдых и искупление во многом схожи.
Синод обитал в доме с мрачным фасадом, а внутри дома залегали черные тени. Еще там было несчетное множество стульев с прямыми спинками и скользкими сиденьями коричневой кожи; казалось, в доме постоянно ведутся приготовления к какому-то собранию или к общему молению. В столовой стулья и вовсе были категорически неудобными и жесткими, а любой прием пищи обязательно предварялся продолжительной молитвой. Книжные шкафы со стеклянными дверцами стояли запертыми, на буфете высились вазы темного стекла, словно наполненные кровью.
Кузины шныряли по дому в тапочках; в гостиной громко тикали часы. Дядя проводил дни за письменным столом, подбивая счета; тетка вязала, восседая на толстой подушке. Порой она откладывала вязание и поворачивалась к Ральфу – бледная, будто обескровленная копия его матери, – и ее тонкие губы шевелились. «Тебе следует гулять, Ральф. Садись в автобус, поезжай на побережье. Мальчикам полезен свежий воздух».
Ральф послушался. Вышел из дома и сел в первый же автобус, который шел за пределы города. Стоял обычный для этих краев неприветливый денек; никто, кроме Ральфа, не отважился отправиться на прогулку. Кое-где дорога, по которой катил автобус, подходила вплотную к берегу; немногочисленные сельские домики будто поглядывали с тоской на незримое море, и все крепче становилось ощущение обрывающихся в воду скал, углевозов и рыбацких лодок, соли на губах и морского ветра.
