* * *
Я не знаю, сколько мы так летели, но мне казалось, что достаточно долго. Ветер шелестел в ушах, и, чтобы мне не обдуло все лицо, я прятал его за чуть сгорбленной спиной Скрипуна.
Долго еще? – Выдавил я.
Почти добрались, – глухо ответил Скрипун.
Я увидел внизу те же конструкции, что разглядывал на фотографии. Мы снизились, и сушеный мужик плавно повис в воздухе в метре от крыши здания на сваях – того же, что выглядело бетонным ржавым нечто на фото. Все кругом покрывала пыль и бетонный песок. Кое-где сквозь трещинки в бетоне пробивалась ржавчина металлических прутьев и всполохи тысячелистника. Белые шапочки на длинных субтильных ножках пятнисто разбросались по плоской поверхности крыши. Даже железобетон покоряется природой. Я подумал, что еще слишком рано для цветения тысячелистника: только весна. Впрочем, я тут же ясно осознал, что сижу на летающем дядьке со странным господином, и недоразумение с тысячелистником показалось мне чем-то самим собой разумеющимся, безупречно логичным и абсолютно реальным.
Нас встретил ветер. Он резким порывом сорвал шляпу со Скрипуна, обнажив лысеющее темя, но он поймал ее вытянутой вперед рукой. Мы слезли с Асафи и прошли к лестнице.
Некоторое время Скрипун показывал мне здание. Мы медленно прохаживались от этажа – к этажу, от комнаты – к комнате. Для себя я отметил, что в здании довольно сухо, несмотря на ржавчину. Видимо, когда-то было время сырости, а сейчас все в прошлом. Я спросил об этом Скрипуна, и он подтвердил. «У нас дождь идет редко, но метко, – неспешно объяснял Скрипун. – Последний дождь закончился два года назад». Было еще много всего, на что я обратил внимание в здании. Повсюду лежали какие-то скомканные тряпки. Кое-где была растянута материя, деля комнату на две, на три части. За материей в глухих углах было темно. В коридорах эта материя шла по потолку и, извилисто петляя, заворачивала за углы, оборачивалась вокруг столбов. В комнатах и всюду сидели, медитировали, ходили, что-то жевали, медленно и также скрипуче общались между собой люди с кожей сморщенной, почти как у сухофруктов. Иные выглядели немного посвежее – как мой гид. Темнота в закоулках материи, похоже, никого не смущала, никто и не подумывал зажечь лампу или свечу. Под окнами в здании стояли неровные глиняные горшки, а в горшках – какие-то сухоцветы. Иногда попадались летающие люди, вытянутые во весь рост, как и Асафи, но с разной степенью одеревенения.
У меня много вопросов, – констатировал я бесстрастно.
Сигал-Скрипун посмеялся протяжно и искренне, но ничего не ответил.
Первый такой. Кто эти люди, что летают?
Долгая история, Борис Степанович, – отсмеявшись, ответил Иван Родионович. – Если Вы возьметесь за это дело и прилетите сюда еще раз – я Вам постепенно все расскажу, вы почувствуете. От нас многие бегут. Но мы ничего плохого не делаем. Просто живем себе, и все. Все, кого мы приглашаем – бегут. Но Вы не сбежали, не паниковали, а просто спокойно всё осматривали. И знаете, почему?
Мы остановились рядом с растянутой у окна тряпицей, трепыхающейся на ветру. Она то выпукло выгибалась из окна, то резко засасывалась в него. Сквозь тряпицу были видны какие-то голые холмы и разломанные бетонные блоки, из-под которых торчали сухие стебли сорняков.
Потому что я… – я искал причины, почему я не сбежал, но снова вошел в какой-то ступор.
Почему?
Потому что я особенный? – предположил я.
