Переписывая историю: меняя себя, меняешь жизнь - страница 13

Может, мои слова и выглядели уверенно, но в душе у меня было негодование и – опять же – крик самому себе и всем вокруг о том, что я не такой, я не «шестёрка».

***

Также после моего признания об умении рисовать ко мне стояла очередь из дедов на роспись и оформление дембельских альбомов. И тут сразу вспоминаю поговорку: сапожник без сапог. Я сделал альбомы всем, кто хотел, но только не себе. Может, мне не так важно было сохранить в таком ключе память об армии, а может, уже в горле они все стояли настолько, что вызывали рвотный рефлекс.

Занимаясь альбомами, я находился иногда в более выгодных условиях, чем мои сослуживцы, но, как ни странно, вопреки моим ожиданиям, что все от меня отвернутся, у нас были прекрасные отношения. Только одного деда моё рисование будоражило и вгоняло в злость или гнев. Хотя он меня ни разу не ударил, морально умел достать. Почему он не поднимал руку, не знаю. Может, будучи гораздо ниже меня, боялся получить сдачи.

Он видел, как я ударом в лицо поставил на место старше меня на полгода по «положению» сослуживца. Я, кстати, был удивлён, что «ответку» получил не от него самого, а от шести других «полугодок», которые, увидев «произвол» с моей стороны, решили меня наказать.

После принятия лежачих ванн с ручным и ножным гидромассажем всего тела от шести «полугодок» я вдруг ощутил, что у меня ничего не болит. От слова совсем. Синяков и ссадин на теле тоже не оказалось. Наверное, слишком «аккуратно» били, чтобы не попасть на губу.

***

К слову, о «губе». Зимой, особенно первой, было очень туго, потому что к голоду добавился жуткий холод, а теплее одеваться нам было запрещено. Не только старослужащими, но еще и командованием части. За свитера под формой мы рисковали попасть на «губу», то есть на гауптвахту. Это сейчас я послал бы всех куда подальше и поглубже, а тогда смиренно делал то, о чём говорили или требовали.

Той первой зимой я стоял перед выбором: терпеть холод или постараться незаметно одеться потеплее. Я выбрал второй вариант, надевая под форму так называемый «вшивник», или свитер. Но у меня была усовершенствованная его модель: я носил мастерку с центральным замком.

На одном из построений нас решил проверить сам заместитель командира части. До этого я, будучи уверенным, что при проверке просто расстегну молнию, раздвину мастерку вместе с формой и покажу майку, надел свой «вшивник». Но не тут-то было. Мои неуверенные действия сподвигли замкомандира проверить меня тщательнее и посмотреть мои «закрома». Он раздвинул ещё шире и без того широко раздвинутую форму, а там и мастерка себя не заставила долго ждать, показавшись заместителю командира части во всей своей красе.

Сиюминутно мне было объявлено, что за такой «подвиг» я заслуживаю внеочередной отпуск. Вот только его я проводил не на курорте, а на самой настоящей «губе», которая находилась в самой настоящей бывшей тюрьме, где почему-то были затоплены несколько нижних этажей.

Мне было интересно и одновременно жутковато находиться в коридорах этого «курорта» и всё там рассматривать. Конечно, входы на затопленные этажи были закрыты решёткой и пройти туда не представлялось возможным. А вот созерцать тот мрачный вид, вдыхая не менее мрачный затхлый запах, доносящийся из тех помещений, – вполне себе.

Регулярно нас по очереди выводили делать уборку помещения на своём этаже. Мы оказывались одновременно и уборщиками, и связными, которые помогали передавать из камеры в камеру новости, вопросы, какую-нибудь мелочёвку. Кстати, из-за одной такой мелочёвки, которую во время шмона нашёл надзиратель, ребятам пришлось непросто. Наказание было жёстким. Точнее даже жестоким.