Перепутье (сборник) - страница 3

– Да нет. Минут пять, наверное. А что это ты так проникновенно декламировал?

– У-тю-тю… А подслушивать, Катюша, нехорошо… – смеясь, Чуркин погрозил пальчиком, и – серьёзно: – Маяковский. Со мной такое бывает. Когда очень увлекусь. Хотите кофе? Растворимый.

– Конечно, хочу! – С радостью согласилась Катя и, когда Чуркин вручил ей банку, ахнула: – Ух, ты! Откуда у тебя такой?

– Тсс. Контрабанда. С очень чёрного рынка… – прикладывая палец к губам, таинственным шёпотом произнёс Чуркин, засмеялся и пояснил:

– Так, ведь у меня тёща с женой работают в общепите. Тёща – в центральном ресторане, а жена – в обкомовской столовой.

– Хорошо устроился. А, можно, я с тобой буду дружить?

– А это будем посмотреть на Вашу поведенцию, Катерина Митревна.

– Я буду хорошей девочкой, Шурик! Очень-очень хорошей! И послушной.

– Правда?

– Правда-правда. Честное пионерское!

– Ну, тогда – уговорила.

Они весело засмеялись.

– Но и это ещё не всё… – и Чуркин разложил на столе газету, достал кружки, ложки, сахар, лукаво взглянул на Катерину (знай наших!) и – бутерброды с красной икрой и сервелатом. Катерина всплеснула руками:

– Ничего себе!

– В нашем департаменте тока так. – шутейно-солидно произнёс Чуркин и, перекинув через руку замасляную тряпицу, подобострастно добавил: – Прошу, момзелька! Кушать подано!

– Благодарствуйте, барин. С превеликим удовольствием. – Приняла его игру Катерина, сделала книксен, села и уже капризно: – А почему я не вижу тут заливных соловьиных язычков с оливками? А ананасы…

– Простите, сударыня, но их все ещё вчера изволила откушать на своём юбилее Гертруда Матвеевна, моя тёща… Так что, простите, но это всё, что осталось от ея щедрот. Уж, не обессудьте.

Они засмеялись и, перекидываясь шуточками, принялись за кофе и бутерброды. Чуркин с удивлением отметил, что он свободно, словно знаком с Катериной уже «тыщу лет», сыплет шутками, находит нужные слова, нисколько не смущаясь, сыплет всплывшими вдруг в памяти, рискованными анекдотами и, вообще, чувствовал себя с ней на удивление непринуждённо и, даже – легко и бесшабашно. Незаметно разговор снова перешёл на «корягу». Они подошли к станку, и Чуркин снова показал Катерине все искомые размеры и тонкости настройки станка. Катерина, кивая головой, внимательно слушала пояснения Чуркина. Даже когда Чуркин уже отошёл к столу и взялся за кружку с кофе, она всё ещё осматривала свою «корягу» со всех сторон и, наконец, тихо пробомотала: «Вот теперь понятно, где была зарыта собака…».

– Катерина Митревна, кофей стынет, однако… – оторвал её от «коряги» Чуркин.

– И то, правда. Ой, Саша, Вы пьёте из моей кружки!

– Ну и что?

– Да, нет, ничего… Только я пила с этой же стороны.

– Да? Тогда будем считать, что мы поцеловались. – Лукаво глядя на Катерину, нашёлся Чуркин.

Катерина смутилась, потом, рассмеявшись, не менее лукаво, с чёртиками в глазах, спросила:

– А, что слабо поцеловать девушку?

– Так, мы… это… щи лаптем хлебам… Мы этому не обученые-с… – растерялся Чуркин и неуверенно рассмеялся.

Катерина облегчённо подхватила его смех, и разговор снова зашёл о разных разностях: о школе, в которой, как оказывается, они учились вместе, о школьных вечерах и драмкружке. Чуркин с иронией рассказал, как они с друзьями создали тайный орден и даже получили за это выговор по комсомольской линии, а потом… Потом он женился…

Катерина вспомнила, с каким восторгом она смотрела сцены из их спектаклей, переживала за героев и ужасно завидовала «актёрам» и даже в одного из них была тайно влюблена до беспамятства. Но он не обращал на неё ни малейшего внимания. Он-то был уже «взрослый», а она – пигалица четвёртого класса. И она со смехом обрисовала тогдашнюю себя: замухрышка замухрышкой, на тонких цыплячьих ногах и, вообще, кожа да кости… А теперь – «позарастали стёжки-дорожки, где проходили милого ножки»…