Хоть пиво в Западной Фландрии теперь послабее, чем прежде, все его заказывают, и, будь ты хоть сам бургомистр, как ни торопи бармена, он не сможет откупоривать бутылки быстрее. Глядишь, и месса уже кончилась, вот-вот женщины начнут выходить из церкви, а значит, конец серьезным разговорам. Эй, Жерар, налей-ка всем за мой счет, да поторопись, Жерар.
Но тут за окнами кафе появляется низенький человечек в новехоньком черном костюме, и, конечно, открывает дверь, и входит в «Глухарь». Метрах в ста от кафе женщины разбредаются по кладбищу, глазея на надгробья.
– Что за редкий гость к нам пожаловал!
– Фелисьен, черт тебя подери!
– Скоро нам придется платить, чтоб на тебя поглазеть.
– Умытый, чисто выбритый, где бы это записать?
Росту в Фелисьене Доолаге – метра полтора. Лысый, застенчивый, крупнейший землевладелец – хозяин, как у нас говорят, «всего, до чего сумел дотянуться». Да уж, особенный день сегодня, вообще-то он в кафе не заглядывает, верно, захотел отпраздновать получение наследства тетушки Стаси. Нотариус Альбрехт говорил, там миллионов немеренно, ну, Франс Годдерис, самый большой нахал в нашей компании, и спрашивает:
– Что, Фелисьен, сегодня-то ты нас наконец угостишь?
Фелисьен глядит на него с ужасом.
– «Угостишь»? С какой стати?
– Потому что сегодня воскресенье.
– За красивые глаза.
– За упокой души тетушки Стаси.
– За те миллионы, которые ты получил.
– Вы чего, парни, обалдели? – отбивается Фелисьен. – Ладно, раз уж вам так хочется…
Четыре пива. Три геневера. И стакан лимонаду – себе.
– Честно говоря, – замечает Фелисьен, – мне надо бы почаще бывать на людях.
Лысый грушевидный череп сияет. Выпученные глазки следят за перемещением женщин по кладбищу.
– Ты совершенно прав, Фелисьен.
– Нам приятно, тебе полезно.
– Какие добрые вести принес ты нам, Фелисьен?
– Не знаю, добрая ли это весть для наших прихожан. Но вам никогда не догадаться, кого я видел. Задрожите от ужаса. Как я. А ведь я не из пугливых.
– Ну, Фелисьен, скажи уже.
– Не тяни.
– Говори прямо.
– Старшего сына Катрайссе.
– Врешь.
– Правда?
– Прямо у них дома. Альма и Дольф притворились, что ничего не случилось, но я сам видел в щелочку. Наш Жоржик тоже, шерсть на нем встала дыбом, хвост торчком.
– Так и у меня торчком, едва Мариетта разденется.
– А жандармам об этом известно?
Музыкальный автомат смолк, нахальные, шумные юнцы покинули «Глухарь» и, выйдя на улицу, столпились вокруг «Кавасаки».
Напряженная тишина внутри. Только звенят стаканы, которые споласкивает Жерар.
– Скажу честно, я должен был кому-то рассказать об этом.
– Ты совершенно прав, Фелисьен.
(Здесь мы вплотную подходим к тому, что случилось в нашей деревне из-за мерзавца Рене Катрайссе, но каковы истинные масштабы бедствия, никто пока не знает. И завсегдатаи «Глухаря» – тоже. Вот почему они смятенно молчат, перебирая в уме недавний пожар в Клубе скаутов, ночное ограбление аптеки Гуминне и жуткое повреждение бюста Модеста Танге – ему отбили нос и уши.)
– Вот я и думаю, – продолжает Фелисьен, – не надо ли сообщить в жандармерию? Но знаете, как это бывает: где, да почему, да как, и не заметишь, как перевалит на хрен заполдень, а скотина еще не кормлена.
Ему пятьдесят два, а выглядит на все семьдесят. Во рту всего шесть зубов.
Величественный Жюль Пирон (который был начальником Фелисьена, когда тот работал судебным исполнителем) небрежно замечает:
– Фелисьен, дружок, заботу о скотине ты мог бы поручить слугам.
