Шарль сидит разбросав ноги, прислонясь спиной к дверце автомобиля, просматривает документы ван Хоофа и удивленно говорит:
– Он, оказывается, родился в Генте, никогда бы не подумал. Вид у него совершенно не гентский.
Шарль встает. Гладит стволы берез. Сплевывает, настороженно поглядывая на корчащегося в агонии страхового агента, отходит в сторону, еще раз небрежно оглядывается на уже мертвую жертву. Проклятые голуби курлыкают, хлопают крыльями, низко пролетают над кроваво-красной головой с кроваво-красными глазами.
– Рене, – говорит Шарль, не ожидая ответа, – Рене, теперь хорошо бы убедиться в том, что этот гентский джентльмен не соврал. Гентские уроженцы, как правило, рождаются врунами. Ты пока оставайся здесь. Если еще кто явится, скажи – я вернусь около… около семи.
Шарль отправляется в лес на разведку. Тут он профессионал. Сразу находит автомобиль ван Хоофа. Конечно. Помнишь, как мы, переодевшись туристами, в гавайских рубахах и длинных цветастых шортах, пробирались, пыхтя, по залитой ржавой водой ржавой земле, фотографируя так называемые живописные участки девственного леса, а в том же лесу, совсем рядом, прятались наши броневики.
– Другого такого разведчика, как Шарль, не сыскать, – говорил Кэп. – С Шарлем нам и бинокли не нужны. Только уж очень много говорит, лучше бы слушал, что ему говорят. Пока что единственный командир здесь я, Кэп.
Шарль возвращается. На красном, присыпанном пылью лице сидит десяток слепней. Он прогоняет их, Божьих тварей.
– Ни к чему это было, – комментирует Рене, сворачивая джойнт.
– Много ты знаешь о том, что «к чему», а что нет, – отзывается Шарль. – Теперь-то мы увязли по самые уши, приятель. Ты, правда, немного глубже, чем я, но все равно надо что-то делать. Погружу-ка я этого уроженца Гента в машину и отгоню ее в Оостенде. По дороге можно, к примеру, завернуть в Дамме и выкинуть его в канал, в темные воды обводного канала.
Шарль вытаскивает пачку кредиток, сует три четверти их в нагрудный карман Рене.
– На случай, если с Кэпом возникнут проблемы…
– Тогда-то я точно встречусь с его людьми, – замечает Рене и зажмуривается, словно от яркого солнца.
Из уголков его рта, по подбородку и шее, сбегают подсохшие дорожки голубой слюны.
– Номер телефона в Оостенде ты знаешь, – отвечает Шарль. – В случае чего кто-нибудь приедет и заберет тебя.
– Ты.
– Я или кто-то другой.
Шарль продолжает охоту на слепней. Ему помогает один из голубей.
– Ты.
– Да, я.
Затягиваясь по очереди, они докуривают джойнт.
– Ладно-ладно, – говорит Шарль. – Как мы веселились в Кибомбо, помнишь?
– Да уж, там мы посмеялись от души!
В Кибомбо Мишель отрезал черным детородные органы, но только самые длинные, ему было жаль тех, у кого они маленькие. Или очень тонкие. Иногда мы видели, как он скребет голову, запустив пальцы в соломенно-желтую шевелюру, запутавшийся ариец, ополчившийся на черные пенисы. Большой, маленький – а кто скажет, какова норма? Наверное, Мишель мог ответить. После Кибомбо он больше так не делал: невеста, учительница из Хасселта, запретила ему. Она писала: «Таким поведением ты вызываешь у противника жажду реванша».
В Кибомбо была улица, где позволялось жить только крестьянам, лишившимся рук или ног. Конечности были обрублены выше локтя или выше колена. За ними хорошо ухаживали. Регулярно, особенно перед визитами вождя племени, инвалидов возили в автобусе во дворец Симона Букуле, и там, в тронном зале, они играли в футбол.
