– Я и сама удивляюсь. Времени они зря не теряют, не успеем оглянуться – а она уж тяжела. Может, оно и к лучшему будет.
Альма презрительно фыркает. Не родилось еще девушки под стать ее сыновьям, страдальцу Ноэлю и эксцентричному Рене. Если бы королева Юлиана Нидерландская здесь, в нашей лавчонке, пала перед нами на колени, держа в унизанной кольцами руке чек на пять миллионов бельгийских франков[8], и попросила Рене или Ноэля сочетаться браком с одной из ее принцесс, Альма, наморщив нос и надув губки, ответила бы: «Мне надо подумать, Ваше Величество. Не уверена, что ваше предложение нам подойдет».
Рене кашляет, проводит рукою по шарфику, нажимает пальцами на больное место. Потом спрашивает:
– Что это за машина, которую водит Ноэль?
– Наш Ноэль?
– Машина Его Преподобия.
– «ДАФ-55»? Та, которая автомат?
– По-видимому, – говорит Дольф.
Мама сильно сдала, думает Рене. Она сутулится, ей трудно держаться прямо. Она глотает с трудом.
И в четвертый раз спрашивает, рад ли я, что вернулся домой. Какая крошечная у нее лавчонка. Четыре шага в длину, три в ширину.
Они пьют столовое пиво[9].
Табак, который выращивает отец, крепче того, который я часто вспоминал под черным небом Бамако[10].
Мама захотела сделать мне компресс на шею. Я отказался. Она смотрит на меня обиженно. Четыре минуты смотрела, я засек по часам.
Угощает меня гороховыми стручками.
– Попробуй. Небось в армии вас не кормили свежим горохом в стручках, а? Только из банок, да? Свежего не давали.
Стручки свежие, молодые, водянистые.
Здешняя ночь холодная, темно-серая. Еще одна ночь из оставшихся мне двадцати. Или тридцати. Еще тридцать раз встретить рассвет.
Звоночек на двери лавки.
– Быстро уходи, – мама шепчет.
Я замешкался, и она потащила меня за собой, схватив за рукав, усадила на кухне.
Собака, которая кашляет, лает, замолкает, царапает прилавок и дверь в кухню.
– Ко мне, Жорж, ко мне, я сказал. – Голос я узнал, Фелисьен, собственной персоной. Стоит против двери. Я притаился за дверью.
– Привет, Фелисьен, – говорит отец и подобострастно смеется. Отец готов стелиться перед всяким. Так и не научился вести себя по-другому. – Привет, Фелисьен, как дела?
– Идут понемногу, – отвечает этот подлец. Его резиновые сапоги скрипят.
– Ну, Фелисьен, чем тебя порадовать? – Мама; проснулась наконец.
– Альма, детка дай-ка мне пол-литра геневера из Балегема[11]. Тот, что делают французы, вреден моему желудку. Ты же знаешь, какие чувствительные желудки у всей нашей семьи. Чуть-чуть переложили специй в еду или небольшая перебранка – и готово, мой желудок взывает о помощи. А в воскресенье у меня будут гости, человек десять, годовщина смерти нашей матушки.
– Как же тебе пол-литра-то на всех хватит?
– Если они хоть чуть-чуть понимают в жизни, Дольф, то выпивку принесут с собой. Жорж! Ко мне! Ко мне, я сказал!
Жорж, белый терьер, толкает неплотно прикрытую дверь. Гавкает. Вбегает в кухню, видит меня, скорчившегося в углу. Жорж рычит. Под прикрытием двери я хватаю его за ошейник, подтаскиваю поближе, левой рукой зажимаю пасть. Он скулит. Продолжая зажимать пасть, я поворачиваю его голову, подношу к своему лицу. И дую ему в нос. Он скулит, как охрипший ребенок, дрожит; мокрый нос, мокрые зубы. Я отпускаю его, и он бросается к двери.
– Ко мне, Жорж, ко мне.
– Пока, Фелисьен, merci, спасибо, и до скорого, и merci.
– И вам хорошего дня.
Пот, как вода, течет по спине и между ног. Я возвращаюсь в комнату.
