Стрелы-спицы, золото! Радостный, бездумный полёт.
– Не гони так сильно!
– Если ты хочешь успеть на концерт, придётся поработать ногами.
Склоны, ветер, среброзеленолистые складки, послушные его воле. Почему мне так спокойно?
– Меня удивляет одно. Как ты никогда не боишься своих слов?
– Разве слов нужно бояться?
– Они ничего не значат?
– Иногда они – всё, а всё – значит ничто.
– Ну вот, опять твои парадоксы!
– Парадокс – конечная форма любого суждения. Если хочешь, я могу произносить их по штуке на каждый из этих домов.
Какие они аккуратные, милые, эти домики. Правда? Правда,– говорю я. – И расставлены так аккуратно, точно полицейские.
Ты смеёшься.
– Всё истинное истинно лишь однажды.
– Это ты к чему?
– К тому что нужно делать только то, что приятно, и не забивать себе голову разными там убеждениями. Тем более не своими.
Как же так, удивляешься ты, разве радость не может быть разной? Да, соглашаюсь я, и нужно уметь жертвовать меньшей радостью ради большей. Что это значит? – спрашиваешь ты. Только то, что бык умирает, и рождается человек.
– Значит, говори, что хочешь?
– Делай, что хочешь.
– И никто не виновен?
– Все виновны, и все наказаны.
– Опять парадокс?
– Никакого парадокса тут нет. Просто не думай, что можно уйти от своей трусости, назвав её как-нибудь по-другому.
– Не знаю, но мне кажется, нельзя чтобы люди делали, что они хотят, если они при этом делают преступление.
– Преступность не врождённая черта. Чем раньше человек станет свободным, тем меньше он успеет накопить в себе всякой гадости, которая даже в цепях будет толкать его на преступления, так или иначе, в тех или иных формах, неважно. Конечно, если бы все делали то, что они хотят, мир давно бы уже разлетелся на куски.
– Но ведь это чудовищно!
Мир, моё кровоточащее чудо!
– Он и так разорвётся на части, если мы не научимся любить.
– Это истина абсолютная или относительная?
– Относительность – это движение через
абсолют.
– Ну и загнул.
– Понимаешь, относительность абсолютна для момента времени, но в нашем мире нет момента, и нет покоя. Если бы мы могли остановиться хотя бы на миг, то привязанная к нему относительная истина стала бы для нас абсолютной.
– Только для нас?
– Нет, конечно. Остановиться в одиночку невозможно. Чтобы остановить хотя бы муху, нужно остановить Вселенную.
– У меня был один знакомый математик, он говорил, что движение – это покой, и при этом почему-то всегда смеялся.
– А где он теперь, этот математик?
– Погиб. Разбился в горах. Упал в пропасть и разбился.
– Достиг-таки своей точки покоя.
– Ты опять смеёшься. Это ужасно. Ой, у меня колесо спускает.
– Что, сильно? Ну давай остановимся, подкачаем.
Вселенское упокоение. Как переливаются эти краски, и как они разнятся! Какую бы немыслимую палитру ни явила нам королева-жизнь, мы всегда благодарно принимаем её как высшую гармонию. Эти безудержно-живые луга, сладкопахучие, и кузнечики, поющие хвалу солнцу. Великий добрый бог Митра! Принесший жертву, освобождённый от тела, дарящий свободу. Не принимать душой насилие – это одно, бояться его – совсем другое. И какой смысл рассуждать об этом? Ты права, всё гораздо проще и гораздо сложнее, чем кажется. Какое блаженство вот так открывать глаза и видеть перед собой один только свет, и вдыхать ароматы смол и благовоний, когда леса каждым листком своим, каждым цветком, каждым деревом творят величайшее священнодействие, чистейший обряд. Какой влюблённый бог создал эту землю для своей возлюбленной богини? О, если бы люди могли любить хотя бы сотой долей этой великой любви, они бы не делали друг другу так больно, так непереносимо больно…
