Я не стал спорить, стиснув зубы так, что, по-моему, парочку сломал.
– Махам, мы одной касты. Мы – Оскверненные.
Лицедей моргнул. Пару раз двинул челюстями, словно разжевывая жилистый кусок мяса. Похоже, мне удалось его уязвить. Подонок глянул на дверь – видимо, решил, что сегодня не тот день, чтобы со мной связываться.
К сожалению, я ошибся.
Махам дернул ртом, искривив губы, будто змея, готовая к смертельному броску:
– Верно… Мы – низшая каста, так что же ты о себе возомнил? – Он приложил палец к кончику носа. – Ты вообще лишен принадлежности к какой-либо касте, ты – сирота, и кровь твоя не стоит моего дерьма. Вот что ты унаследовал от своих родителей, джи? Твои папа с мамой – бродячие собаки, которые…
Стряхнув с себя руку Халима, я бросился на лицедея, взвизгнув от ярости так, что эхо, отразившись от стен, заметалось по трюму. Я подлетел к Махаму, прежде чем тот успел прийти в себя, и всадил кулак чуть ниже его пупка. Подонок согнулся и тут же получил еще удар, на этот раз в бедро. Чего они ждали от разъяренного мальчишки, вопросы которого всю жизнь оставались без ответов? Гнев должен был излиться, и он излился на Махама, получившего град тумаков.
Опомнившись, лицедей нанес удар мне в висок, и я тут же потерял равновесие. Суматошно замахав руками, вцепился сопернику в юбку. Ткань разорвалась, когда он отпрянул, прикрыв ладонями пах. Рванулся лицедей с такой силой, что меня бросило на него всем телом. Из моих легких вырвался первобытный вопль, и я впился зубами в мягкую плоть его бедра.
Махам вскрикнул:
– Кала маль, Ари!
Меня обхватили за плечи, дернули назад, и я наконец осознал, что сказал Халим.
Маленький говнюк…
Я бешено забрыкался, пытаясь попасть ногой в противника, но дотянуться не сумел. Халим оттащил меня от лицедея и снова тихо выругался.
В глазах задыхающегося от ярости Махама зажегся опасный огонек:
– Ах ты тварь! Гутийя!
Мое зрение застила белая пелена, затем ее цвет окрасился в алый. Махам влепил мне такую пощечину, что по сравнению с ней звук грома, который я извлекал во время пьесы, показался не более чем мягким хлопком.
– Кутха!
Еще одна оплеуха…
Халим не стал останавливать Махама, зато держал меня, чтобы я вновь не бросился в бой. Правда, он что-то крикнул моему врагу. Я не разобрал, что именно, – слова прозвучали глухо, словно из-под воды.
Махам снова занес руку; его глаза пылали в узких щелочках век.
– Довольно! – крикнул Халим. – Если убьешь мальчишку, в трюме будешь вкалывать сам! Джи-а?
Он выставил вперед руку, защищая меня от лицедея.
Тот со свистом втянул в легкие воздух, опустил руку и уставился мне в глаза. Откашлявшись, плюнул мне в лицо комком коричневой слизи.
Плевок угодил в щеку, стек на подбородок, и я напрягся в руках Халима, но вырваться не удалось.
– Хватит! – Его руки сжали меня еще сильнее, и я сдался, после чего Халим, удостоверившись, что мой запал иссяк, разомкнул объятия.
Задрав подол своей единственной рубахи, я утерся. Теперь моя одежда запятнана не только пылью, машинным маслом и грязью, но еще и слюной Махама. Парна…
Махам постоянно гонял во рту тянучку из листьев, смешанных с пастой лайма. Дешевый жевательный табак придал его плевку коричневый цвет. Подобная жвачка вызывала нездоровую эйфорию, и у многих довольно быстро развивалась зависимость.
Я испытывал к этой гадости жуткое отвращение – главным образом потому, что ее жевал самый жестокий человек, которого я знал в своей короткой жизни, и пятна от его плевков виднелись на полу театрального трюма.
