Читать онлайн Лана Кузьмина - Первые грозы

Осень гоняла разноцветную листву по дорожкам парка. Бывшая усадьба с посеревшими от времени колоннами переживала нашествие очередных любителей поэзии. Они делали одухотворённые лица, прижимали к груди томики любимых поэтов и знали, чем отличается анапест от амфибрахия. Некоторые из них прятали в сумках исписанные тетрадки с собственными творениями. Не все из них будут извлечены на свет. Вполне возможно, что ни одно из этих стихотворений не прозвучит под сводами провинциального ДК. Но одна только мысль о том, что они существуют и в любой момент могут быть озвучены, грела не меньше, чем возможность публичного признания.

У четырнадцатилетнего Лёши Бочкина никакой тетрадки не было. Он вообще не любил стихов и читал только те, что входили в школьную программу. Была мама, бережно хранившая за стеклянными дверцами шкафчика томики Рубцова и Асадова, Пушкина и Лермонтова, Ахматовой и Цветаевой. Там же теснились поэты серебряного века. Нижнюю полку занимали шестидесятники, оставляя крошечный уголок для современных лириков, мало кому известных, но не менее талантливых. Так утверждала мама. По её мнению отсутствие на литературном небосклоне новых Пушкиных объяснялось всего лишь пренебрежительным отношением государства и общества к какой бы то ни было поэзии.

– Если постараться, – говорила она, – то можно отыскать настоящий рубин или даже бриллиант среди толпы графоманских рифмоплётов.

Драгоценные камни мама искала на поэтических вечерах, собраниях литературного общества «Лира» в местной библиотеке и на ежегодном дне поэзии в доме культуры «Ткач». В то время как всё население России (из тех, разумеется, кто имел какое-то отношение к поэзии) отмечало значимую для себя дату весной, городские почитатели прекрасного упрямо собирались в сентябре, приглашая всех, кто мало-мальски умел зарифмовать пару строк. Приветствовался и белый стих как и более-менее образная проза, при должном воображении называемая стихами в прозе. Так день поэзии становился самым демократичным праздником из возможных. Для участия хватало лишь желания. Благо, что толпы литераторов не штурмовали администрацию со слёзными просьбами об участии. Заполнить зал удавалось лишь при помощи школьников и студентов. Истинные поклонники вроде Лёшиной мамы составляли ничтожное меньшинство.

– Твой отец совершенно не воспринимает прекрасное, – жаловалась мама, когда они шли по усыпанным листьями дорожкам парка. – Не видит смысла ни в живописи, ни в музыке. Он совсем не слушает музыки, никакой. Даже современной. А книги? Ты видел хоть раз, чтобы он читал книгу? Какое счастье, что ты у меня не такой!

Она с нежностью взглянула на сына:

– Ты чуткий и нежный. Ты любишь классику, тебе нравится размышлять над ней. Тебя приводит в восторг Моцарт. Я видела твои глаза, когда мы слушали «Волшебную флейту». Помнишь эту чудесную мелодию? Конечно, помнишь! Такое не забывается! И сейчас в твоей жизни самая чудесная пора – пора юности и весны. И всё плохое, что случается в твоей жизни всего лишь первые весенние грозы, после которых мир становится чище, смывая с себя грязь и мерзость. Ах, Лёша, как я тебе завидую!

Лёша вздохнул. При чём здесь грозы? И он никакой не чуткий, а лживый и двуличный. На его письменном столе гордо возвышалась стопка из четырёх томов «Войны и мира», которую он пытался осилить уже больше года, объясняя столь долгий срок медленным темпом чтения и нехваткой времени. А под кроватью, в самом углу, терпеливо дожидались поздней ночи фантастические боевики с храбрыми земными воинами и жуткими инопланетными злодеями.

Поэзию он воспринимал нейтрально, просто привык к ней за долгие годы, а Моцарт… что ж, Моцарта можно перетерпеть, равно как и Бетховена и прочих маминых любимчиков. Умение спать с открытыми глазами не такая уж хитрая штука. Многие часы первых школьных уроков помогли достичь совершенства. Учителя тоже считали, что у Лёши очень внимательный и одухотворённый взгляд.

При всём при этом иногда его мучило чувство неполноценности. Почему он не может понять то, что давно уже причислено к мировым сокровищам и по определению должно нравиться всем. Лёшка вспомнил учительницу литературы Зою Петровну. Как она стояла перед классом сотрясая воздух томиком Пушкина. Её всегда ровно уложенные волосы выбились из пучка, лицо раскраснелось, голос дрожал. Со стороны казалось, что произошла страшная катастрофа. Но нет. Просто Димка Филонов имел наглость заявить, что ему не нравится творчество великого поэта, родоначальника русского литературного языка. Неслыханная наглость! Именно в тот момент Лёша понял, что в школе учат не только разумному, доброму, вечному, но и умению притворяться, выдавая у доски именно то, что положено выдавать, а не то, что ты думаешь на самом деле. Потому что ты ещё слишком мал, чтобы судить о чём-то большом и великом, что все твои мысли чушь собачья, а искусством нельзя просто так наслаждаться. Необходимо знать, расчленять на составные части, анализировать. Причём именно так, как написали когда-то другие люди, называемые критиками, более умные и образованные, чем ты.

Ещё Лёше вспомнилась неудавшаяся поездка в Третьяковку.

– Малы ещё в такие места ездить, – заявила классная Евгения Павловна. – Они ничего там не поймут!

Сказала как отрезала. Поездку отменили, а Лёшу до сих пор терзала мысль о том, что непонятного может быть в картине. Почему нельзя просто любоваться нарисованным на полотне лесом и восхищаться тем, что сидящие на поваленных стволах медведи совсем как настоящие.

Впоследствии много лет понадобилось Лёше, чтобы понять, что он не один такой равнодушный к прекрасному, что большинство людей просто притворяются, с умным видом рассуждая о достоинствах того или иного творения. И лишь немногие, такие как мама, способны искренне радоваться хорошему стихотворению или монументальной кантате, уносящей их в те далёкие миры, о которых обыватели вроде Лёши не подозревали.

– Да, твой отец никогда меня не понимал, – продолжала мама. – Грубый приземлённый человек. Но он дал мне тебя, и за это я ему благодарна.

Она вздохнула и улыбнулась вымученной, совсем не весёлой, улыбкой.

В фойе бывшего ДК царил хаос. Одна толпа штурмовала стойку с бесплатным шампанским, разлитым в пластиковые стаканчики. Другая выстраивала более-менее ровную очередь к туалету. Несколько человек, презревших материальное, бродили вдоль прилавков с книгами, пытаясь отыскать пищу духовную.

Мама бросила взгляд на стаканчики и поморщилась. Высокое искусство и одноразовая посуда для неё были несовместимы.

– Послушайте! – раздалось из дальнего конца фойе, пронеслось громовым басом над людскими потоками. Лёшка восхищённо замер. Вот это голос у человека!

– Послушайте! – повторилось резкое, зовущее замереть слово. – Ведь, если звёзды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно?

– Опять Шумаков чудит, – проворчал старичок с остатками седой растительности на голове. – Перепил дармового шампанского, не лучшего, я вам скажу, качества.

– Как вам не стыдно! – возмутилась мама. – У человека душа поёт!

– Могла бы и потише петь! – старичок отхлебнул из стаканчика. – А шампанское всё-таки так себе, экономят.

– Это же Маяковский! А Маяковский только так и читается, на нерве, на разрыв души!

– Так кто это? – не понял Лёша. – Шумаков или Маяковский?

– Как тебе не стыдно, – покраснела мама, – показывать своё невежество!

Она смутилась, а их невольный собеседник, не сдерживаясь, захохотал во весь голос.

– И, надрываясь в метелях полуденной пыли, врывается к богу, боится, что опоздал, – всё неслось и неслось над головами.

– Маяковский – это великий советский поэт, – объясняла мама, ввинчиваясь в толпу и увлекая за собой Лёшу. – А Миша Шумаков – это новый Маяковский. Понимаешь? Он единственный сумел прочувствовать его творчество, влиться в него, пропустить сквозь себя и создать нечто новое. А как он читает первоисточник! Пойдём быстрей! Ты должен его увидеть!

Они протиснулись сквозь узкий коридорчик и очутились возле входа в зрительный зал. Там на резной металлической створке ворот у входа в зал висел мужчина лет сорока и бросал в набежавших зрителей рубленые фразы:

– Ведь, если звёзды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно? Значит, это необходимо…

У него были длинные стянутые в тонкий хвост волосы, чёрная борода клинышком и пронзительные угольно-чёрные глаза.

– … чтобы каждый вечер, над крышами, загоралась хоть одна звезда?! – закончил он, запрокинув голову. На висках от напряжения блестел пот. Раздались аплодисменты, кто-то попросил почитать своё. Шумаков улыбнулся и покачал головой.

– Моё собственное скромное творчество услышите в зале, а пока вынужден откланяться.

Он легко спрыгнул на пол и, театрально раскланявшись, подбежал не к кому-нибудь, а к Лёшиной маме, схватил за талию, закружил на месте.

– Леночка. Ты пришла! – воскликнул он несколько наигранно. Мама, нахмурившись, отстранилась и сообщила:

– Я с сыном. Лёша, познакомься!

– Здравствуйте, – сказал Лёша, не понимая, чего от него хотят.

– Привет, мужик! – Шумаков схватил его руку и так крепко сжал ладонь, что на глаза навернулись слёзы. – Любишь Маяковского?

– Обожаю, – выдавил из себя Лёша.

Миша просиял.

– Пойдёмте, я устрою вас на первом ряду, поближе к прекрасному.

Шумаков Лёше не понравился. Слишком шумный, неуёмно энергичный, он не походил на образ поэта, сложившийся у Лёши. По его мнению настоящий поэт тих и скромен. Он любит бродить по улице, восхищаясь цветами и бабочками, ночами смотрит на звёзды и поёт оды луне. Простые слова, привычные образы. Можно не любить, но понять, о чём идёт речь, можно всегда. У Шумакова не так. Каждое отдельное слово понятно, но, складываясь в предложение, они ставили в тупик каждого, кто пытался разобраться, как именно связаны друг с другом такие совершенно разные понятия как кит и волос или гроза и нарцисс. Лёшу поразило словосочетание фиалковая нечисть. Он ломал над ней голову минут пять. Ровно до тех пор пока не оказалось, что она ещё и дождит. На этом странном глаголе его умственные упражнения закончились, и он приступил к более приятному занятию, а именно ко сну с открытыми глазами.

Удивительно, но мама пребывала в восторге. Лёша хоть и старался пропускать мимо ушей её чтение (а стихи требовалось непременно читать вслух, иначе они не звучат), но кое-что всё-таки усвоил. А именно то, что мама любила более спокойные стихи вроде Рубцова и Асадова. От некоторых строк Есенина она недовольно морщила лоб, а Маяковского на дух не переносила. И вдруг Шумаков, на разрыв души, великий поэт современности… Всё это Лёше не нравилось. Вызывало смутную тревогу.

Домой возвращались втроём. Шумаков мощным басом оглашал окрестности, хватал маму за плечи, притягивал к себе, а она, ничуть не смущаясь, громко хохотала и твердила, что после подобного вечера ей ни капельки не хочется возвращаться домой к серым однообразным будням мещанского существования.

– Всё же зависит от нас, самих Леночка! – басил Шумаков. – Всё зависит от нас! Каждый волен сам выбирать свой путь! Человек свободен! Слышишь? Сво-бо-ден!